Генрих Фольрат Шумахер - Береника
– Благодарю тебя, друг Фронтон, за приветственный кубок вина, который ты мне предлагаешь!
На лице Фронтона показалась рабская улыбка.
– Тит!
– Ты изумлен, что я так поздно пришел к тебе? – со смехом сказал сын Веспасиана. Но разве ты не знаешь, что Тит всегда рад кубку старого фалернского и пламенному взору прекрасных глаз. Известие о твоем пире дошло до меня как раз вовремя. Бог Кармеля и еще кое-что взволновали мне кровь, и я уговорил Флавия Сабиния пойти со мной сюда.
Он опустился на подушки в одном из углов залы и велел принести ему вина.
– Не лучше ли тебе сесть за большой стол, – сказал нерешительно Фронтон. – Мои гости никогда мне не простят, если я лишу их случая быть замеченными Титом…
– На что мне эти болтуны! – сказал Тит. – Мне нужно поговорить с тобой.
– Я хочу надеяться, – пробормотал вольноотпущенник смущенно, бросив беспокойный взгляд в сторону Саломеи и Флавия Сабиния, – я надеюсь, что буду в состоянии следить за твоими словами. Говоря откровенно, я несколько… вино и…
– Женщины, не правда ли? – сказал Тит, грозя ему шутливо пальцем. – Не притворяйся, друг! Не боишься ли ты, что мой двоюродный братец отобьет у тебя эту красотку? Не бойся, он слишком добродетелен, он не опасен.
Тит усадил слегка сопротивлявшегося Фронтона около себя и начал говорить ему о чем-то.
Тит был не богат и нуждался в деньгах. Не в первый раз он обращался с подобными просьбами к Этернию Фронтону, своему бывшему рабу. Правда, Фронтон не давал денег даром, но за меньшие проценты, чем ростовщики. Этим он покупал расположение Тита. По мере того, как Тит излагал свою просьбу, лицо Фронтона все более просветлялось. Наконец он с торжеством взглянул в сторону Флавия Сабиния и Саломеи. Для него оказалось очень кстати, что Тит нуждался в деньгах.
* * *– Саломея, что значит эта внезапная страшная перемена?
– Не спрашивай.
Он с мольбой глядел на нее, но она не поднимала глаз.
Неужели он ошибся в этой девушке, неужели ее невинность и сердечная чистота были лицемерием и ложью?
– Если бы ты знала… все это время я думал только о том, как спасти…
Она покачала головой.
– Спасти? Зачем?
Он побледнел.
– Я не понимаю тебя. Ты бы хотела… Фронтон для тебя…
Она не отвечала. Она словно ничего не слышала, а между тем каждое его слово, каждый звук его голоса впивались ей в сердце.
– Неужели я тебе так ненавистен? – шептал он. – Конечно… та маленькая услуга, которую случай помог мне оказать тебе, не дает права на твою дружбу. Я все-таки римлянин – враг твоего народа, и ты должна меня ненавидеть…
Ему показалось, что она хочет что-то сказать, он наклонился к ней, затаив дыхание, но она не произнесла ни звука.
– Не знаю, – прошептал он, растерявшись. – Ты не была такой молчаливой и странной в тот вечер, когда я увидел тебя впервые. Теперь же… Саломея, если бы ты могла заглянуть мне в душу… Я не могу отделить мысли о тебе от мысли о моей матери. Она уже умерла давно; она была простая старая женщина, не очень умная, но она любила меня, и я ее любил; с тех пор, как помню себя, я всегда был окружен тихим дыханием ее души. И теперь, когда я смотрю на тебя, мне кажется… что-то перешло к тебе от умершей, что-то высокое, теплое. Мне кажется, будь она жива, она бы, взглянув на тебя, сказала мне: сын мой, вот жена для тебя.
Он замолчал и напряженно вглядывался в ее черты, ища в них ответа.
– Зачем ты мне это говоришь? – глухо спросила она.
– Зачем? Саломея, если бы была возможность, если бы ты хотела…
– Что?
Он взглянул на нее удивленно и растерянно.
– Разве ты не понимаешь, о чем я говорю? Я часто представлял себе, как это будет. Тихий домик у берега моря… Тенистый сад… Чистый ручей… Тихий шелест деревьев вдали от шума и суеты, и среди всего только мы двое. Только ты и я, я и ты!
– Римлянин и иудейка?…
Она проговорила это беззвучно, без горечи, но в голосе ее было что-то бесконечно печальное.
– Об этом я тоже думал, – поспешно сказал он. – Я много думал, с тех пор; учение греческих и римских философов, таинственные мистерии египтян, они меня не удовлетворяют, мне чего-то в них недостает, нет в них глубины. Может быть, я нашел бы это в твоей вере…
На ее лице отразилось глубокое волнение. Как он ее любит! Но теперь слишком поздно…
Она вздрогнула и закрыла глаза. Флавий Сабиний взял ее за руку. Его мягкое прикосновение было ей приятно. Она еле смогла удержаться от слез, ее тонкая рука была неподвижна и холодна как лед; пульс едва бился. Но ожившее вдруг лицо пробуждало в нем надежду.
– Знаешь, – сказал он, – несчастье, постигшее тебя и твою семью, показало мне всю глубину моей любви. Я прежде никогда не чувствовал злобы. Этерний Фронтон – первый человек, которого я возненавидел. При одной мысли об опасности, угрожающей тебе, я весь дрожал. Я бросился к Агриппе – вашему царю, а от него к сестре его Беренике. Она подала мне слабую надежду. Вернувшись с Кармеля, она позвала меня к себе, чтобы поговорить о тебе и о твоей семье. Она хотела упросить Тита, чтобы он отдал тебя и Тамару ей. Только с этой целью она и ездила на Кармель. Но ей не удалось выполнить свое намерение. Береника все-таки обещала помочь, она предложила мне смелый план… В городе, занятом римскими войсками, никто не станет остерегаться нападения… Я сделал все приготовления и воспользовался случаем, чтобы прийти с Титом сюда. Я надеялся увидеть тебя или по крайней мере дать тебе знать каким-нибудь образом о том, что готовится…
Он замолчал. В первый раз Саломея взглянула ему прямо в лицо своими большими, глубокими, печальными глазами. В них дрожало отражение усталой души.
– А ты не подвергнешься опасности? – спросила она.
Ее участие тронуло и обрадовало его.
– Если бы моя жизнь понадобилась для твоего спасения, я охотно отдал бы ее за тебя! – воскликнул он. Он изложил ей план Береники. – Все должно произойти в эту же ночь. Декурион Сильвий узнал, где содержатся Тамара и Саломея. Гликерию они подкупили. Они смогут уехать из Птолемиады без всяких препятствий. Один из людей Береники, хорошо знающий окрестности, проводит их в горы, а там уже беглецы будут в безопасности и потом доберутся до Гишалы.
– Когда ты будешь далеко от меня, среди твоего народа, – закончил Сабиний взволнованно, – может быть, ты вспомнишь обо мне как о друге. И тогда, как только кончится война и снова наступит мир, тогда…
Она перебила его.
– А мой отец, – спросила она, – его тоже?…
– Невозможно освободить его из тюрьмы городской префектуры, – ответил он упавшим голосом: – Но я клянусь тебе памятью моей матери: я сделаю все, что в моих силах.
Тит и Фронтон поднялись.
– Нас сейчас разлучат, – сказал Сабиний. – Скажи, Саломея, ты готова?
Она вспомнила глаза Тамары, когда ее били. Она не допустит, чтобы Тамара подверглась такой же участи, как она. Саломея встала и твердым голосом ответила:
– Я жду тебя.
Глава IX
Тишина царила над городом. Только изредка у ворот слышались шаги стражников. Звезды тускло сияли сквозь туманные ночные облака. В доме Этерния Фронтона были потушены уже все огни. Один из рабов, стороживших вход у двери, спал глубоким сном. Копье выскользнуло из его рук. Вино, которым угостил его декурион Сильвий, было очень хмельное…
С востока, из-за галилейских гор, надвигался бледный свет. Прохладный предутренний ветер веял над землей, возвещая приближение дня.
Несколько мужчин пробиралось через площадь осторожно, избегая всякого шума, к дому Этерния Фронтона.
Тамара бредила, шепча несвязные слова; в них слышался сначала смертельный ужас, потом ликующее счастье. Флавий Сабиний! Саломея, успокаивая, гладила ее по голове, но не слышала ее слов. Даже любимое имя скользило мимо нее, как дуновение ветра. Шум у двери заставил ее подняться. В комнату вошли двое людей; один из них приблизился к ней, другой остановился у входа. Через открытую дверь Саломея увидела Гликерию, связанную и лежащую на полу.
Один из вошедших приподнял маску. Флавий Сабиний! Саломея наклонила голову, не произнося ни звука. Ей казалось, что все это сон.
Как во сне, она подняла Тамару с постели и закутала в одеяло, которое Гликерия как бы нечаянно оставила рядом с кувшином воды.
Потом Саломея подошла к оконной решетке.
– Иди! – сказала она беззвучно.
Флавий Сабиний вздрогнул. Лицо его побледнело.
– А ты?
Она покачала головой.
– Я остаюсь.
– Ты… ты хочешь, – крикнул он, – остаться… у этого?…
Она подняла руку, останавливая его.
– Зачем бежать? – сказала она, и улыбка показалась на ее губах. – Разве можно бежать от самой себя?
Кровь бросилась ему в голову.
– Но тогда… Я не понимаю, – проговорил он, задыхаясь. – Прежде я думал, я надеялся, а теперь… Ты не любишь меня, Саломея?…
Она прислонилась к стене и прижала дрожащие руки к задыхающейся груди. Ей казалось, что разрывается сердце от бесконечной боли.
