Артёмка (сборник) - Василенко Иван Дмитриевич
Артемка посмотрел на нее, вытер в последний раз рукавом лицо и поднялся с топчана.
– Ладно, – сказал он, – но только чтоб без насмешек!..
Уже на другой день Самарин заметил, что в движениях Артемки стало больше уверенности и сдержанности. Правда, когда он ходил по арене, то все еще двигал локтями и плечами, будто пробирался сквозь толпу, но уже затылок не чесал и кулаками не размахивал. А еще спустя два дня перестал и локтями двигать.
Особенно Артемке не давалась сцена, в которой Джон смело и с достоинством отказывается написать отцу письмо с просьбой о выкупе. Но, когда удалась и эта сцена, Самарин, не знавший, что наряду с ним действует другой режиссер, хвастливо воскликнул:
– Видали? Да я медведя научу герцогским манерам, а не то что…
И тут же придумал историю, как у него в Ярославле роль принцессы исполнял бродяга и как к этому бродяге приходили объясняться в любви местные поклонники.
Артемка ободрился и повеселел, но поведение Пепса его тревожило и озадачивало. А с Пепсом действительно творилось что-то неладное. На репетиции он опаздывал, а раз и совсем не явился, так что за ним пришлось посылать деда Шишку. Репетируя, он нервно поводил плечами, будто ему было холодно. От прежнего энтузиазма, с которым он играл Бульбу, не осталось и следа. Он поблек и, казалось, даже похудел. В глазах его были тревога и тоска.
«Что такое?» – думал Артемка. В эти дни, занятые репетициями, ему почти не приходилось оставаться с Пепсом наедине. Но раз, заглянув в конюшню, Артемка увидел, что Пепс стоит перед Розой, гладит ее между ушами и что-то тихо говорит. Артемка подумал, что Пепс болен, и спросил:
– Ты что? Нездоров?
Пепс взглянул и покачал головой.
– Здесь, – показал он на сердце, – очень болит. Он еще что-то хотел сказать, но пришел конюх, и Пепс замолчал. А потом Артемку и Пепса позвали на репетицию. Так Артемка и не узнал, отчего загрустил его приятель.
Большой день. Скандал. Овации
Артемка не знал, чего он больше хочет: чтобы этот день пришел поскорее или чтобы он не приходил никогда. Чем он ближе, этот день, тем страшнее становилось Артемке.
Накануне он долго не мог заснуть: ему казалось, что в будке особенно душно и особенно тяжело пахнет кожей. Пошел дождь и долго выстукивал о крышу что-то тревожное. Заснул Артемка перед рассветом. А когда проснулся, то было такое чувство, будто и не спал вовсе, а только на минутку закрыл глаза. Через кругленькую дырочку прямо в глаза бил солнечный луч. С улицы доносился скрип телег, людской говор, топот. Артемка скинул с двери крючок и выбежал наружу. Там на стене будки, сияя в солнечном свете, уже висела огромная желтая афиша, а по афише, будто по пескам пустыни, бежал страшный негр и тащил за руки двух перепуганных детей – мальчика и девочку.
– Ох! – даже присел перед афишей Артемка.
Еще вчера вечером он думал: не дать ли деру? Если что и останавливало, так это боязнь Лясиного презрения. А сейчас, увидя афишу и свое изображение на ней, он понял, что увильнуть никак невозможно, разве только броситься в море.
Этот день показался Артемке бесконечно длинным; даже не верилось, что в один день может вместиться так много разного. Сначала он сидел в костюмерной, и на него шили белые брюки и белую сорочку. Потом костюмер повел его в обувной магазин и там купил ему белые туфли. Затем они пошли в галантерейный магазин и купили белые носки, платочек и… галстук. Да, самый настоящий галстук, светло-голубой с белыми полосочками наискосок. Потом пошли в парикмахерскую. Здесь Артемку подстригли и причесали. Костюмер приказал, чтобы пробор был посредине, и парикмахер долго крутил круглый колючий еж, прежде чем волосы перестали топорщиться.
Потом была генеральная репетиция. Увидя Артемку в белом теннисном костюме, Самарин затрясся от хохота и так замахал руками, будто отгонял осу.
– Ой, не могу! Ой, не могу! – стонал он. Но вдруг успокоился и деловито сказал костюмеру: – Так. Вполне прилично. Вполне.
Когда репетиция кончилась, Ляся подошла к Самарину и сказала, что с Артемки снимать костюм не надо, а лучше пусть он, Артемка, ходит в костюме до самого представления.
– Это чтоб привыкнуть к нему, чтоб лучше в нем держаться, – сказала она.
И Самарин с ней согласился:
– Пусть ходит.
Пепс, Кубышка, Ляся и Артемка пошли в ресторан я там обедали.
У Кубышки голова как кувшин и мохнатые брови. Он рассказывает очень смешные истории, но сам не смеялся и смотрел сумрачно, даже сердито.
Угощал Пепс. Он повеселел, поздравлял Артемку с предстоящим дебютом и все улыбался, обнажая удивительно белые зубы.
– Не болит уже тут? – спросил Артемка, показывая взглядом на сердце.
– О, я сегодня очень скажу публик! – Пепс поднял вверх палец. – Очень, очень! – и засмеялся.
Артемка хотел спросить, как это можно «очень сказать публик», когда в пантомиме разговаривать не полагается, но тут вдруг, заглушив на мгновение чинный говор и звяканье посуды, хрипло и дерзко прокричал петух: «Кик-ки-ки-кии!» У метрдотеля вытянулось лицо, официанты заметались между столиками; удивленно оглянулись по сторонам посетители ресторана. Но петуха не нашли, и все остались в полном недоумении.
Потом в фаэтоне поехали к морю. Извозчик все время оборачивался к седокам.
Потом катались на лодке. Артемка сидел на руле, а Кубышка и Пепс гребли. Солнце уходило спать и на прощанье все белое сделало розовым – и цепочки облаков на горизонте, и белый парус английского парохода, и Лясино кисейное платье. Ляся сидела рядом с Артемкой. На ее слабой, будто прозрачной шее Артемка видел маленькую родинку, и от этого ему почему-то было жалко Лясю и хотелось сделать ей что-нибудь хорошее.
В море ясно и тихо. За кормой журчит вода. Лодка несется быстро и то и дело обгоняет другие лодки. Вдруг сипло пропел петух: «Кик-ки-ки-кии!» С соседних лодок донеслись аплодисменты и смех. Заметя, что Артемка открыл в удивлении рот, Ляся рассмеялась:
– Да ведь это же он, Кубышка!
Кубышка усердно греб, сумрачно глядя на закат.
Потом опять ехали в фаэтоне, и извозчик, хоть уже и другой, тоже все время оборачивался к седокам.
Когда подъехали к цирку, уже ярко горели фонари и у входа толпились люди.
Пережитые волнения, плотный обед и катание на лодке так разморили Артемку, что он улегся на дедов топчан и заснул. Там Ляся, кончившая обычный номер, и нашла своего ученика и партнера.
– Артемка! – всплеснула она руками. – Ты спишь? Спишь, когда нам сейчас выступать?!
Артемка вскочил и в испуге уставился на Лясю.
– Как это ты мог заснуть? – удивилась она. – Или ты заболел?
– А где петух? – Артемка протер кулаками глаза.
– Какой петух? Проснись, Артемка!
Артемка обалдело оглянулся и засмеялся:
– А меня сейчас петух в нос клевал.
– Вот тебя сейчас Самарин в нос клюнет, а не петух. Посмотри, как брюки измял. Иди скорее к костюмеру, он выгладит. Да умойся: рожа сонная!
«А правда, – думал Артемка, пробираясь в полутемном коридоре к артистической уборной, – как это я заснул? То всю ночь не спал от страха, а тут сразу…»
Уборная большая, одна на всех мужчин. Вдоль серой стены – длинный деревянный стол, и за столом – актеры. Одни клеят из крепса усы, другие выравнивают при помощи замазки носы, третьи натягивают парики. Тут же ходит от одного к другому Самарин и ругается. Увидя Артемку, он скорчил гримасу:
– Благородное дитя! Сын миллионера! Полдня походил – и уже пузыри на коленях! Кузьмич, разутюжь этого парня. Парикмахер, причеши это чучело.
Но Самарин не только ругается, но и хвалит.
– Гуль, – говорит он, – вы настоящий Пинкертон. Вам и гримироваться не надо. Так сказать, Пинкертон натюрель. Ха-ха-ха!
Потом подходит к Пепсу и фамильярно бьет его по плечу:
– Вот кто душу радует! Негрище чертово! Ну где еще найдешь другого такого для Дика Бычий Глаз? У, дьявол! Так публике и скажу: черного разбойника играет сам черный разбойник! Ха-ха-ха! Натюрель, ха-ха-ха!
