Михаил Бейлькин - Секс в кино и литературе
В ходе общей беседы кто-то сказал, что в очередной вооруженной стычке одному из студийцев «вывинтили» глаз. Молодая ученица твёрдо поправила говорившего. Она заметила, что выражение «вывинтили глаз» стилистически неверно. «Вывинчивать можно ножки из письменных столов, винты из машин и так далее, но глаз человеческий выбивают, выкалывают, вырезывают, и это большое несчастье, по поводу которого не допустимы неправильные выражения». Все нашли замечание крайне уместным, но поинтересовались, зачем столь гуманной девушке понадобилось учиться в «Студии любви к человеку»?
«— Ведь вы так молоды, гуманны и изящны! Ваше лицо говорит о бесконечной любви к людям и жизни.
— Внешность часто бывает обманчива, — ответила она зардевшись. — Кто не знает этого? Мне всего двадцать пять лет, но я как следует узнала мир и неизлечима больна злобой и отвращением к людям. Я дочь помещика. Восемь лет назад во время последней революции крестьяне сожгли нашу усадьбу, зарезали моего папашу, на моих глазах убили брата, а мамашу и меня зверски изнасиловали. С большим трудом мне удалось оправиться, и только год спустя с помощью одного кавалерийского генерала, за которого я вышла замуж, мне удалось усмирить деревню и вырезать и перевешать всех злодеев. Но — что всего печальнее — и кавалерийский генерал оказался негодяем, и мне пришлось зарезать и его. (Пауза.) Три года я провела в тюрьме и только благодаря последней амнистии освободилась. Поймите, что представляет собой моя душа. Я хочу выйти замуж, но со мною страшно ночевать в одной комнате. Это чаще других говорил покойный кавалерийский генерал».
Подобно нахождению оптического фокуса, гениальная проза Исаака Бабеля и печальный юмор Ефима Зозули помогут читателю адаптироваться после «Кармен» к повести Бориса Лавренёва «Сорок первый».
Расстрелянная любовь
Героиня «Сорок первого» «вывинчивала» глаза врагам революции, не задумываясь о филологических тонкостях обозначения этого процесса. Недаром она была лучшим стрелком в красноармейском отряде. Мария Басова умело пользовалась своими собственными «шалыми, косопрорезанными, с жёлтым кошачьим огнём» глазами, чтобы искусно отстреливать белых офицеров.
«— Марютка! Гляди! Офицер!
Марютка прищуривалась, облизывала губы и не очень спешно вела стволом. Бухал выстрел, всегда без промаха.
Она опускала винтовку и говорила каждый раз:
— Тридцать девятый, рыбья холера. Сороковой, рыбья холера.
„Рыбья холера“ — любимое словцо у Марютки».
Она была родом «из рыбачьего посёлка, что в волжской, распухшей камыш-травой широководной дельте под Астраханью». «Буржуи» и аристократы катались на собственных яхтах и, по убеждению Марютки, «кроме падекатра танцевать, другого дела не знали». Она же, осиротевшая в семь лет, добывала себе пропитание, сидя день-деньской
«на жирной от рыбьих потрохов скамье, в брезентовых негнущихся штанах, вспарывая ножом серебристо-скользкие сельдяные брюха.
А когда объявили по всем городам и сёлам набор в Красную, воткнула вдруг Марютка нож в скамью, встала и пошла в негнущихся штанах своих записываться в красные гвардейцы.
Сперва выгнали, после, видя неотступно ходящей каждый день, погоготали и приняли красногвардейкой, на равных с прочими правах, но взяли подписку об отказе от бабьего образа жизни и, между прочим, деторождения до окончательной победы труда над капиталом. <…>
Данную в штабе подписку Марютка держала крепко. Никто в отряде не мог похвастать Марюткиной благосклонностью.
Однажды ночью сунулся к ней только что попавший в отряд мадьяр Гуча… Скверно кончилось. Еле уполз мадьяр без трёх зубов и с расшибленным виском. Отделала рукояткой револьвера».
Помимо ратного дела Марютку влекло к себе сочинение стихов;
над каждым ставила заглавие, а внизу подпись: Стих Марии Басовой.
Стихи были разные. О революции, о борьбе, о вождях. Между другими о Ленине.
Ленин герой наш пролетарский,Поставим статуй твой на площаде.Ты низвергнул дворец тот царскийИ стал ногою на труде.
Работники редакции катались со смеху, читая её вирши, и, возвращая ей рукопись, говорили, что стихи нуждаются в доработке.
Между тем, судьба готовила девушке испытание. Отряд Евсюкова был наголову разбит белыми; из окружения вышли лишь двадцать пять из ста двадцати бойцов. Казацкий есаул Бурыга не преследовал их только потому, что был уверен: им не выжить зимой в пустыне. Через пару дней красноармейцы наткнулись на караван верблюдов с пятью белыми солдатами и одним офицером. Его-то и взяла на мушку Марютка. Уверенная в своём снайперском мастерстве, она объявила, выстрелив:
— Сорок первый!
И ошиблась, впервые промахнувшись. Марютка даже заплакала с досады. А офицер поднял белую тряпицу, привязанную к штыку, и сдался, поскольку всех его солдат перебили, и он остался один против целого отряда. Пленный, судя по обнаруженным при нём документам, был фигурой, ценной для штаба армии. Верховный главнокомандующий России адмирал Колчак командировал гвардейского поручика Вадима Говоруху-Отрока с устными секретными предписаниями к генералу Деникину.
Трудный поход красноармейцев к Аральскому морю продолжался, причём Марютке доверили охрану офицера. Его следовало доставить для допроса в штаб, развёрнутый в городе Казалинске, что на берегу Аральского моря. Попав под начало к даме, поручик
«изысканно поклонился.
— Польщён быть в плену у прекрасной амазонки.
— Что?.. Чего ты мелешь? — протянула Марютка, окинув поручика уничтожающим взглядом. — Шантрапа! Пустого не трепли! Топай копытами. Шагом марш».
Девушка как бы не замечала ни молодости, ни красоты Вадима, ни его удивительных синих глаз. На ночь она держала его связанным по рукам и ногам, обмотав второй конец верёвки вокруг своего пояса.
Отряд добрался до Арала и вышел к киргизскому аулу. Бойцы наконец-то поели досыта. И тут Марютка впервые сменила гнев на милость: поручик оказался знатоком поэзии и, к тому же, сохранял серьёзность, слушая чтение её сочинений. Больше всего её обрадовала фраза, что хотя стихи, как таковые, у неё не получились, зато в них есть экспрессия. Что это такое, она, разумеется, не ведала, но сочла критику благожелательной.
«— Слышь ты, кадет, — сказала вдруг Марютка, — болят, чай, руки-то?
— Не очень! Онемели только!
— Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.
— А куда бежать? В пески? Чтобы шакалы задрали? Я себе не враг.
— Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариатом, который за свои права, перед красноармейкой, что убечь не хочу.
Поручик повторил клятву».
Марютка развязала тугие узлы, заявив, что если поручик всё-таки попробует убежать, то окажется «последним подлецом».
«— Спокойной ночи, Мария…
— Филатовна, — с достоинством дополнила Марютка».
Несколькими днями позже оба оказались на необитаемом острове с жутким и пророческим названием Барса-Кельмес («Человечья гибель») в положении Робинзона Крузо и Пятницы. Дело в том, что комиссар Евсюков на берегу неподалёку от аула обнаружил ничейный рыбачий бот. Его осенила идея: вместо того, чтобы тащить пленного за собой вдоль береговой линии, лучше переправить его в Казалинск морем под охраной Марютки и ещё двух красноармейцев. Так выйдет намного быстрее. «Если на белых нарвётесь ненароком, живым его не сдавай», — получила она строгий приказ. План комиссара казался отличным, да вот беда: внезапно поднявшийся шторм опрокинул бот; двое бойцов утонули. Из ледяной воды на берег выбрались лишь Марютка и поручик. Им удалось вынести с бота пару мешков провизии и две винтовки. Кроме того, в сарае, сооружённом на острове, оказалась часть улова, оставшаяся от рыбаков, промышлявших тут до глубокой осени.
Потерпевшие кораблекрушение разожгли костёр и просушили одежду. И всё же Вадим простудился и целую неделю пролежал в жару и в беспамятстве.
Увидав своего пленника по-детски беспомощным, Марютка сказала куда-то
«вверх, как будто небу, с надрывом:
— Помрёт ведь…Что ж я Евсюкову скажу? Ах ты, горе!
Наклонилась над пылающим в жару, заглянула в помутневшие синие глаза.
Укололо острой болью в груди. Протянула руку и тихонько погладила размётанные вьющиеся волосы поручика. Охватила голову ладонями, нежно прошептала:
— Дурень ты мой, синеглазенький!»
Неделю девушка отпаивала бредящего Вадима согретой на огне морской водой с размоченными в ней сухарями и выходила умирающего.
