Жорж Садуль - Всеобщая история кино. Том 4 (первый полутом). Послевоенные годы в странах Европы 1919-1929
«Первая версия содержала много самых утонченных приемов постановки (кадры, титры наплывом и др.). Л’Эрбье с технической виртуозностью показывает свое непревзойденное мастерство и изобретательность, но лучше бы фильм очистили от этой излишней изысканности, еще недоступной для малоподготовленных зрителей».
Эта изысканность еще больше повредила фильму в 1950 году. Зрителей, отвыкших от субтитров, сбивали с толку их вычурность, декоративные украшения, принятые в 1920 году, их слишком литературный стиль. Титры пришлось убрать, чтобы зрители могли оценить красоту снимков и их ритм. Но со временем эти элементы фильма, вышедшие в 1950 году из моды, снова обретут свой стиль, и надо надеяться, что тогда этот фильм будут снова показывать в киномузеях таким, каким создал его автор в 1920 году.
Показывая в 1957 году фрагмент из «Человека открытого моря», Л’Эрбье правильно подчеркнул, что он уже не тот, каким был когда-то, и что тогда он чувствовал себя как музыкант, «играющий на рояле, лишенном диезов и бемолей».
Теперь фильму не хватало тщательно выбранных в то время виражирования и раскраски, музыки оркестра и, наконец, ритма, создаваемого прежними киномеханиками. В 1920 году в самых больших французских залах киномеханик, демонстрируя фильм, еще сам крутил ручку проекционного аппарата. Следовательно, можно было менять ритм фильма, и даже проекционные аппараты, снабженные электрическим мотором, могли быть замедлены или ускорены с помощью реостата.
Таким образом, Деллюк в «Фотогении» мог желать, чтобы были выращены «Падеревские в области проецирования», играющие на проекционном аппарате, как на рояле. Что касается Л’Эрбье, который заботился о том, чтобы его фильмы показывались наилучшим образом, то он сопровождал их «ритмической пометкой», указывавшей, что такой-то эпизод должен проецироваться со скоростью 14 кадров в секунду (замедленно), а другой — 20 кадров в секунду (ускоренно).
Лучшая сцена в «Человеке открытого моря» происходит в притоне для моряков. Эти чрезвычайно живописные и яркие эпизоды сняты в отличной декорации, написанной с участием молодого Клода Отан-Лара. Цензура была скандализована чрезмерным «реализмом» этого притона и запретила фильм, разрешенный впоследствии лишь с суровыми купюрами. Просто поразительно, что у рафинированного эстета, стоящего ближе к символизму, чем к натурализму, народная сцена оказалась лучшим эпизодом его произведения. Этот «популизм» был присущ всем французским киноимпрессионистам (Деллюку, Гансу, Эпштейну и другим). Казалось, это доказывает, что, принужденные часто показывать свои фильмы в местах, близких к бульварным театрам, они настаивают, как и художники-импрессионисты, на «фотогеничности» народа. «Человек открытого моря» был хорошо встречен публикой и фирмой «Гомон», где всегда любили красивые съемки. А Деллюк писал:
«Марсель Л’Эрбье, бесспорный мастер в области критики, проявил себя и как лучший фотограф в мире».
Он повторил и расширил этот отзыв в своей критической статье о «Вилле «Судьба» («Синэа», май 1921 года):
«Скоро ли наступит время, когда Марсель Л’Эрбье уже будет не только «первым фотографом Франции», по меткому выражению его поклонника? Пожелаем этого и ради нашего удовольствия и ради его искусства. Мы не упрекаем его за то, что он был фотографом, потому что как фотограф он делал чудеса и потому что фотография (которая отнюдь не кинематограф) — это прекрасная прелюдия к созданию кинематографического стиля».
«Вилла «Судьба» была пародией на американские многосерийные фильмы в стиле «Тайн Нью-Йорка» с участием злодеев, китайцев, детективов и преследуемой героини. Эта «юмореска» была поставлена очень быстро в декорациях Жоржа Лепапа, в костюмах и с рисованной мультипликацией Клода Отан-Лара. Роли исполняли дебютанты на киноэкране: Фернан Леду, Сен-Гранье, Полей (в ту пору стройный актер, ставший впоследствии знаменитым «толстяком»), Алиса Филд (которая писала свое имя — Hallys Feeld) и Лили Самюэль (ставшая позже матерью писателя Дрюона). Деллюк увидел в этом фильме «своего рода математическую сухость, точность движений англосаксонского жонглера, пародийный ритм, сквозь который невольно просачивается чувствительность, как будто мы насмехаемся над вещами, которые следует любить. Короче говоря, трудно сказать, что это — теорема, живая картина или фильм. Таким образом, и требовательные знатоки и невежды будут равно удовлетворены. Таков один из секретов кино».
Это произведение (если полагаться на давнишние воспоминания) звучало как «private joke»[34]. Карикатура «не выходила за пределы рампы». Л’Эрбье не обладал даром создавать буффонады — его искусству было далеко до Мака Сеннетта… или до Аристофана. В то время он был настолько близок к Оскару Уайльду, что наследники писателя подали на него в суд, обвинив в плагиате; но дело было прекращено за отсутствием состава преступления.
В его «Прометее-банкире», драматической «моментальной фотографии» экспериментального характера, античный миф перенесен в современную эпоху.
«Прометей становится банкиром, мсье Превуайаном, прикованным к своему банку, как Прометей — к своей скале, за то, что он хотел утаить не огонь, а золото. Телефоны, пишущие машинки, провода, секретарши сковывают этого современного Прометея. А кавказского орла заменяет «Caucasian Eagle»[35] — так называется спекуляция, в которой мсье Превуайан ведет опасную игру».
По отзыву Катлена, то была «веселая передышка», где и Деллюк не погнушался сыграть маленькую роль. А теперь, добавил он, «хватит смеяться, вернемся к серьезным делам», то есть к «Эльдорадо», для которого натурные съемки были сделаны в Испании. Этот фильм стал шедевром Л’Эрбье и всей киноимпрессионистской школы.
«Вот это кинематограф!» — воскликнул Деллюк после премьеры фильма. Фраза, ставшая крылатой, была серьезным комплиментом другу, которого он прежде называл «самым лучшим фотографом». «Эльдорадо», по словам его автора, был «кинематографической мелодрамой», и придуманный им сюжет должен был в какой-то мере удовлетворить требования и публики и Гомона. Вот вкратце его содержание:
«В Гренаде, неподалеку от Альгамбры находится кафешантан «Эльдорадо». Его звезда, танцовщица Сибилла (Ева Франсис), обеспокоена здоровьем ребенка, оставшегося у нее после связи с неким импресарио. Этот человек живет во дворце с дочерью (Марсель Прадо) и хочет выдать ее замуж за нувориша, но она влюблена в молодого шведского художника (Жак Катлен). В Альгамбре, где художник находит темы для своих картин, он встретился с танцовщицей и заинтересовался ею. Она доверяет ему ребенка и жертвует собой ради его благополучия. Полупомешанный шут (Филипп Эриа) пытается ее изнасиловать, и она закалывает себя кинжалом».
Сюжет, хотя и довольно банальный, был хорошо разыгран и сплетался с красивыми, превосходно скадрированными и ритмизованными планами. Не нарушая действия, в него включался отрывок, снятый документально и показывавший святую неделю в Севилье с ее процессиями, о которых Л’Эрбье писал в своем дневнике фильма («Синэа», 23 сентября 1921 года) [36]:
«Во время Страстной недели нет ничего типичнее в Севилье, чем кабачок «Новедадес», где в задымленных, как и зал, черепаховых очках озирается Стравинский… Правда, есть еще и религиозные процессии…
Долгое шествие через весь город мадонны в сказочных украшениях. <…> Дева «Макарена» проносит по улицам свои драгоценности, украшающие ее плечи и восковые пальцы и стоящие три миллиона. <…>
Кафедральный собор в Севилье со сводами такой высоты, как сама вера, иллюминирован, словно «Метрополитен».
В широких боковых аллеях… толпа — вся толпа (вместе с туристами)… собаками — всеми собаками (вместе с их весьма неуместными…).
Перед сказочным, наспех сооруженным алтарем, где вспыхивают тысячи электрических огней, должных изображать свечи, церковнослужителям в тяжелых сверкающих ризах приходится изображать веру и склоняться в светских поклонах перед галантными мадоннами с кружевами на бюстах, ожерельями на шеях и бриллиантами на пальцах.
<…> Церемония продолжается.
И будет продолжаться дальше, а человеческий поток будет течь не останавливаясь… и люди набожные не подумают осуждать болтунов… и не станут прогонять собачонок, гоняющихся друг за другом. <…>
Но вот раздается пение. Мрачная, потрясающая песнь. Это агония, мольба, отчаяние. Мертвящая палитра Эль-Греко… Лица Гойи, искаженные ужасом… Да, все это передает «Мизерере» — псалом, который запевают двести послушников. <…>
И в то же время в часовне, где толпятся всевозможные подонки, грязные нищие, искалеченные женщины, мерзкие мужчины, в темном углу за колонной какой-то тип вроде матадора опрокидывает женщину долгим поцелуем, точно снова распинает Бога.
Испания — «быстрый калейдоскоп», вечный антагонизм черного и белого. Рай, тесно прижатый ко всем ужасам ада».
