Обретение мужества - Щербаков Константин Александрович
Высокая человеческая бескомпромиссность проявляется во всем в борьбе, в работе, в спорах, в любви. Причем в любви не менее естественно и органично, чем в иных сферах. Не мыслит для себя жизни с человеком, которого уже не любит, хотя глубоко уважает по-прежнему, Ирина («Аргонавты») и честно признается в этом. И открыто приводит в дом Вадима, которого полюбила, не смущаясь косых взглядов иных «блюстителей нравственности», с точки зрения которых значительно приличнее было бы делать все втихую, шито-крыто. И Светлан Лемешко («Вам 22, старики!») не хочет любви маленькой, с оттенком жалости, ему нужна большая любовь. А нет ее — так лучше вовсе никакой.
Эдлис, Радзпнский говорят о любви героев все-таки несколько мимоходом, это не главный предмет их исследования. Наташа, героиня пьесы Стукалова «Окна — настежь», раскрывается именно в любви, в любви неудачной, мучительной.
«Живи, как все», — убеждают ее. Ну, оказался муж, Юрий Лавровский, не совсем... таким, как тебе хотелось бы. Так ведь поладите — дело житейское. Прошения он у тебя просил и любить обещал — чего же еще надо! Разве мужьями-то этак кидаются? А Наташа, она не может, «как все». Да и вообще кто дал право обывателю мизерное существование свое самоуверенно именовать жизнью «как все»? Изменилось время, убежденно доказывает драматург, и «как все» — сегодня значит, как Наташа. И, почувствовав это где-то в глубине своей нечистой души, возвращается с повинной Лавровский. Он уверен — все образуется, заживут они с Наташей лучше прежнего. А ей, оказывается, не нужно латаной, штопаной любви, пусть всего один раз омраченной предательством. И уступить сейчас Юрию — это значит для нее изменить в себе самому сокровенному и дорогому.
Вадим мог не набиваться на поездку в Иран — кто осудил бы его за это? И помоги Тим Кубасов поступить своему другу в университет, даже замолви за него где-то словечко — не вызвало бы это особых нареканий. Да и в примирении Наташи с Юрием не было бы, кажется, ничего плохого — напротив, сохранили семью. Но в том-то и заключается изначальная жизненная позиция любимых героев Эдлиса, Радзипского, Стукалова, что органически неспособны герои эти даже на самые маленькие, вроде бы и допустимые, извинительные нравственные компромиссы. Они вступали в жизнь такими. Такими и пытались показать их драматурги, которым этот человеческий тип был внутренне близок.
Мне думается, пьеса «Окна — настежь» и, в частности, образ Наташи во многом проигрывают оттого, что мещанская, потребительская сущность Лавровского дана слишком уж обнаженно, в лоб. Эдлис избрал более сложный путь, когда Вадиму, Гоге противопоставил человека, в чем-то милого, привлекательного и, уж во всяком случае, не негодяя. Молодой врач Стасик, недавно защитивший кандидатскую диссертацию, не совершил никакого криминала — всего только открыл дома зубоврачебный кабинет Да нет, он не стал частником, он продолжает работать в институте, а домашняя практика — это так, маленький побочный доход, занятие в свободное от работы время. Стасик может привести еще десяток аргументов, которые неопровержимо докажут, что он полезный член общества, не совершивший и не собирающийся совершать ничего предосудительного. Так в чем же дело, что же случилось, что — добивается он у своих друзей, перебегая от одного к другому, заглядывая им в глаза.
Да, разумеется, ничего не случилось особенного, напротив, выпить надо по этому поведу И милый, интеллигентный, такой терпимый к людям Гога, подняв рюмку коньяку, вдруг патетически изрекает: «За кандидата-надомника! За диссертацию, которую можно, наконец, пригвоздить в сортире... во имя прогресса науки».
Оборвалась невидимая нить, соединявшая Стасика с Вадимом и Гогой. Хотя и убеждает Стасик усиленно себя и окружающих, что ничего такого не произошло, хотя и хочется, страшно хочется ему по-прежнему быть «своим». Пусть он делает вид, что равнодушен и к изысканным шпилькам Гоги и к грубовато прямым попрекам Вадима. На самом-то деле, нет, не равнодушен, и постоянно кошки скребут на душе. А то еще свалится, как снег на голову Серега, чго вечно бродит где-то на краю света со своими геологами, и все будут хлопать его по плечу, бестолково повторять то и дело: «Ну молодец, старик!» «Как же здорово, что ты приехал»! И Стасик тоже станет хлопать его по плечу и говорить вслед за остальными: «Молодец, старик», «Я рад, старик», — только худо и одиноко будет модному, преуспевающему московскому доктору посреди этой дружеской радости, словно не по праву урывает он от нее кусочек, а ребята смотрят на это сквозь пальцы — дескать, у нас много, нам не жалко, — но взамен брать у него ничего не хотят...
И пока скребут кошки — не все еще потеряно для Стасика. Я уж не знаю, кем надо быть, чтобы окончательно душевно зачерстветь в этом доме. Потому что рядом с такими ребятами, как Гога, как Вадим, мелочить себя как-то неловко, стыдно. Потому что, глядя на них, неизбежно начинаешь думать о своей жизни, и возникает острое желание что-то менять к лучшему в ней...
Зараза обывательского отношения к жизни, к своему делу не убила душу Стасика, пока только поранила ее. Но и малейших признаков этой заразы достаточно для того, чтобы вызвать острое беспокойство, тревогу драматурга и его героев. Тактичная, неназойливая, но упорная и последовательная борьба за человека, против дурного и скверного, что угнездилось в нем, — она позволяет нам увидеть новые грани характеров таких ребят, как Вадим, Гога, оттеняет в них главное. А главное — это высота нравственного идеала, постоянная готовность поднимать до этой высоты все, что пока еще ей не соответствует, биться за чистоту человеческих душ, устремлений, помыслов.
Первые препятствия, первые преодоления, первая проверка критериев, убеждений.
В пьесах, повторяю, много общего. И потому, что они написаны людьми одного поколения, одного мироощущения. И потому еще, что жизненные позиции — авторов, их любимых героев — при всей их безусловной привлекательности — несколько еще отвлеченны, книжны. Глубину постижения жизни, содержащуюся в этих пьесах, никак не следует преувеличивать. Многое оказалось куда сложней, чем представлялось поначалу И жизнь ставила такие вопросы, на которые не ответишь односложно и сходу Бескомпромиссность и прямота, умение спросить по самому строгому счету? А где граница между этими качествами и догматизмом, узостью, чистоплюйством? Боязнью, невольно любуясь собой — таким непримиримым и совершенным — замарать руки о прозу жизни? Где грань между требовательностью и жестокостью? Между тем, что мы уважительно называем — знать себе цену, и эгоизмом?
Вскоре молодые писатели увидели, что герои, в которых они вглядывались с такой симпатией, вдруг совершали поступки в высшей степени неожиданные, что в них порой открывались черточки не слишком привлекательные, настораживающие. В общем-то, по сути дела, это нормальные противоречия становления, развития, возмужания личности. Но именно осмысление таких противоречий, умение понять диалектическую взаимозависимость, нерасторжимую связь вещей, на первый взгляд может быть и несовместимых, — одна из наиболее сложных задач литературы, искусства, особенно когда автор — сверстник героя, и переживает процесс становления, возмужания едва ли не вместе с ним.
Торчиков и другие
Премьера первой пьесы Эдварда Радзинского «Вам 22, старики!» прошла не шумно, но молодого драматурга приметили. Были в этой пьесе, при всех ее огрехах и слабостях, и своя интонация, и желание всерьез разобраться в тех проблемах, которые выдвигает жизнь перед молодежью.
Два человека почти безраздельно владели здесь вниманием драматурга. Володя Лошманов, смятенный, не знающий, куда себя деть, — фигура, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов вполне типичная для молодой литературы. Драматург отдает решительное предпочтение другому герою — Тиму Кубасову, студенту-физику который нашел свое дело, влюблен в него, а к «проблеме метаний» относится без особого понимания и уважения. Характер заинтересовал, привлек, хотя было очевидно, что это пока только контур, что многое недодумано, недописано, не раскрыто. И, видимо, не следует удивляться тому, что Тим Кубасов стал буквально преследовать молодого драматурга, тогда как с Володей Лошмановым он расстался сразу и, кажется, без особых сожалений.
