Карл Павлович Брюллов - Алексей Николаевич Савинов
Прощание. Сепия. 1833
У исповедальни. Акв.
Брюллов приобрел немалую уверенность в создании бытовых сцен, но едва он начинал их «сочинять», как бывал наказан самой досадной неудачей. К его беде, никто не замечал этого, и его «маленькие шедевры» незаслуженно восхвалялись многие десятилетия тем более, чем меньше в них было правды. «Сон монашенки» или «Сон бабушки и внучки» (Государственный Русский музей) могут служить образцом нелепости содержания, вымученности исполнения и прискорбной безвкусицы.
Все, над чем работал Брюллов в 1820-х годах, не давало ему полного творческого удовлетворения: даже его лучшие портреты и бытовые сцены не заменяли картины на историческую тему. Ее ждали от него члены Общества поощрения художников, он сам считал себя в силах ее создать, а президент римской Академии св. Луки, тоскливо-напыщенный классик Виченцо Камуччини, уязвлял его прозвищем великого мастера на пустяки.
Правда, в двадцатых годах Брюллов уже испытал свои силы в работе над большими композициями, исполнив копию с «Афинской школы» Рафаэля. Это было делом выдающимся: рафаэлевская фреска в Ватикане является одной из вершин европейского искусства, а Брюллов ее воспроизвел с незаурядным мастерством. Копия очень велика, ее размер 5,75X8,25 м, в ней около семидесяти фигур (находится в экспозиции Научно-исследовательского музея Академии художеств СССР). Работу в Ватикане Брюллов начал в 1825 году и уже в июне следующего года писал отцу, что копия «идет к концу». Однако весной 1827 года работа еще не только не была завершена, но даже была прекращена ради создания картины «Итальянский полдень» и других, а также из-за жары и духоты в Риме (июль и август Брюллов провел в Неаполе, изучая раскопки Геркуланума и Помпеи). Только 27 сентября 1828 года Общество было уведомлено, что копия «совершенно кончена и будущей весной будет отправлена в С.-Петербург». Итак, копия отняла три года. Этот большой срок следует объяснить прежде всего сложностью задачи, которую художник поставил перед собой. Он видел в фреске Рафаэля высокий синтез всех признаков художественности: Брюллов писал Обществу, что она заключает в себе «композицию, связь, разговор, действие, выражение, противоположность характеров; благородство Аристотеля, простота Сократа, цинизм Диогена, простота, соединенная с величественным стилем, натуральность освещения, жизнь всей картины, - все сие кажется достигшим совершенства!
Три века признали сие творение единственным из произведений Рафаэля, и смею утвердительно сказать, что не надеюсь никогда принесть большей пользы отечеству, как скопировав сей оригинал с должным терпением и прилежанием, к чему немало будет поощрять меня мысль быть полезным отечеству…» Копирование сильно затруднялось неудовлетворительным состоянием фрески. Работу Брюллова прямо «называли в Риме восстановлением оригинала. Он так пострадал от времени, что трудно распознать некоторые лица» (свидетельствовал С. П. Шевырев [*]). [* Он же указывал в дневнике за 1829 - 1830 годы, что «все в Ватикане живописное дурно содержится» (Гос. Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, Отдел рукописей, фонд С. П. Шевырева, 1928, № 188, л. 30 оборот).]
Копирование, превращающееся в реконструкцию памятника, не удивляло в 1820-х годах. После ряда похвал различных авторов только осторожный отзыв Стендаля является более верным. Французский писатель приехал в Рим (не впервые) осенью 1827 года и показывал своим друзьям его достопримечательности. Друзья остановились перед «Афинской школой», рассматривая фигуру за фигурой. «Наши спутницы с первого же взгляда уловили оттенки в выражении действующих лиц этой картины благодаря копии в размере подлинника, которую пишет какой-то русский художник. Копия эта, по-моему, была бы превосходна, если бы художник не позволял себе иногда восстанавливать то, что время уничтожило в произведении Рафаэля, и даже некоторые детали, которые Рафаэль не хотел изображать на картине, рассматриваемой с расстояния семи или восьми шагов.
Копия «Афинской школы» Рафаэля в зале Музея Академии художеств СССР
Яркие краски русской копии послужили нам прекрасным комментарием, отлично поясняющим текст старинного автора…» [8].
Брюллов, конечно, внес немало своего в копию с Рафаэля. Точно передав рисунок фигур и архитектуры, он не уловил (пользуясь масляными красками) воздушности фрески, сделал изображение более «плотным» и выдержал его в теплых, коричневатых тонах (принятых в историческом жанре конца XVIII и начала XIX в.). Тем не менее его копия доносит до нас величавость и благородство замысла, грандиозный композиционный размах оригинала. Работая над нею, Брюллов имел достаточно времени, чтобы глубоко прочувствовать возвышенную мощь образов и значительность содержания оригинала. В Ватикане, перед «Афинской школой» бледнели и мельчали начинания самого художника («Благословение детей», «Гилас и нимфы», «Эрминия у пастухов», «Клеобис и Битон», «Осада Коринфа») и восхваляемые в те годы картины Камуччини, Агриколы и иных, ныне позабытых знаменитостей. Копия помогла подготовиться к работе над большой картиной. Проницательно заметил А. С. Пушкин: «…Брюллов, усыпляя нарочно свою творческую силу, с пламенным и благородным подобострастием списывал Афинскую школу Рафаэля. А между тем в голове его уже шаталась поколебленная Помпея, кумиры падали, народ бежал по улице, чудно освещенной вулканом». Художник готовился к тому, чтобы писать свою картину.
Италия недавно пережила полосу восстаний и оставалась неспокойной. После революции во Франции, крушения ряда тронов в Европе, пожара Москвы и, наконец, катастрофы огромной державы Наполеона трудно было поверить в гармоническое
