От Ренессанса до Барокко - Долгополов Игорь Викторович
Много пищи для раздумий дают строки биографий великих мастеров. Сколько энергии и труда необходимо вложить в тот промежуток времени, который судьба отводит художнику для творчества, чтобы все слагаемые таланта сошлись в одном усилии, одном порыве, в том невероятном касании человека и времени, что высекает молнию, свет которой будет вечно озарять род человеческий.
Чем больше проникаешь в пучину судьбы Рубенса, тем все яснее и яснее становится величие труда этого гения. Ведь бремя работы, которое тащил он один, можно разделить на добрые два-три десятка иных людей – столько было сотворено, задумано, окончено его руками в этом 1625 году.
«Мой талант таков, что как бы огромна ни была работа по количеству и качеству сюжетов, она еще ни разу не превзошла моих сил», – гордо, открыто заявлял о своих силах Рубенс. И он имел на это полное право.
Одно непостижимо: как мог Рубенс, опутанный цепями дипломатических обязанностей, одновременно нести тяжкие вериги служения истинному искусству?
Это чудо!
Каков он внешне, этот загадочный Рубенс? Взглянем на его «Автопортрет», написанный в 1623–1624 годах. Из-за частых разъездов, видно, не хватало времени его окончить…
Весьма импозантен этот зрелых лет мужчина. Широкая шляпа элегантно заломлена. Великолепно ухожены закрученные усы. Выхолена борода. Но главное в этом полотне не усы, не борода, не шляпа, не белоснежный воротник, эффектно оттеняющий тон лица. Главное – глаза, пристальные, остро внимательные, может, даже недоверчивые. Слишком много предательств видел он. Испытующе вглядывается в нас Рубенс. Не раз глядел в глаза королей, герцогов, кардиналов и научился скрывать свои мысли. Ведь он дипломат. Мы вмиг представляем себе Рубенса послом, наделенным особо секретной миссией, исполняющим весьма деликатные поручения светлейшей инфанты. Однако всмотритесь: чувственные губы, крупный нос, мясистая мочка уха – все говорит о характере эпикурейца. Питер Пауль – жизнелюб. Словно выступающее из тьмы бледное лицо его рассказывает нам о человеке очень непростой судьбы.
Но пройдем путь длиною в двенадцать месяцев.
В один из самых обыкновенный дней 1625 года Рубенс вдруг спускается с небес своих грандиозных полотен, населенных богами, героями, королями и королевами, и рисует карандашом маленькую камеристку.
Это вовсе не его любимый тип женщины. В его холстах обычно царствуют крупные, пышнотелые, полные избытка жизненных сил героини. На рисунке совсем юная придворная. Почти подросток. Этот хрупкий цветок возрос в душных покоях дворца, где самим воздухом служили фальшь, интрига, условность. И все же жизнь есть жизнь, и, невзирая на эту искусственную атмосферу двора, а может, именно вопреки ей, в чертах лица камеристки, в заостренных скулах, в упрямом подбородке шалуна подростка озорная, ребячья угловатость. Забегая вперед, должен сказать, что эти черты плутоватого бесенка исчезнут в живописном варианте портрета.
Шуршит карандаш по листу бумаги. Мастер пристально вглядывается в модель, отмечает выражение лукавства, некоторую смущенность, грациозность и некую вульгарность. Глядя на рисунок, будто видишь, как на ее лице вспыхивает костер румянца, как вдруг становятся влажными широко открытые, чуть-чуть косящие глаза, прилежно избегающие пристального взгляда художника. Шутка ли, сам Рубенс рисует ее! Какой ураган чувств проносится в душе молодой женщины! Я вглядываюсь в удивленно поднятые, тщательно выщипанные брови, в широко расставленные глаза, в дрожащие краешки чуть-чуть припухлых губ, вот-вот готовых улыбнуться. На выпуклый лоб падают почти невесомые, шелковистые пряди волос. Мягко обнимает изящную шею воздушное жабо. Камеристка на этом рисунке Рубенса напоминает очаровательного птенца, внезапно высунувшегося из гнезда.
Блестит, блестит капля серьги в маленьком ушке придворной красавицы. Сколько историй, сколько романов, сколько трагикомедий доходило до слуха этой юной женщины! Да, она много знает. Светская учтивость, строгие рамки этикета не могут сдержать биения пульса природы. Лукавая смешинка вот-вот готова превратиться в улыбку, и тогда покажутся жемчужные острые зубки… Но, будто охваченная каким-то воспоминанием, камеристка на миг задумывается. Еще сильнее косят глаза, убегая от взора рисующего ее пожилого мужчины, этого столь великого живописца и столь малого по знатности придворного.
О чем думает художник, рисующий юную прелестную модель? Может быть, он вспоминает о том, что ему уже сорок восемь лет, что он стоит на пороге полувека своего пребывания на этой грешной земле, которую он избороздил в своих неуемных странствиях по чужим, вовсе не нужным ему поручениям? Нет, все это не так, он сам хотел участвовать в этой игре, сложной, запутанной, порой опасной, и ничуть не жалеет об этом.
Но… Молчание, молчание… Бежит карандаш, и на листе бумаги появляются черты милой женщины-девушки. С упоением творит Рубенс живого человека. Творит, чтобы оставить его навсегда людям.
Питер Пауль Рубенс. Портрет камеристки инфанты Изабеллы. 1623. Галерея Альбертина, Вена
Вот, наверное, почему называют талант Леонардо, Рафаэля, Тициана и, конечно, его, Рубенса, божественным. Кто, кроме самого бога, способен создать вмиг взрослого живого человека?
Камеристка задела самые тайные струны сложной души Рубенса. Он отлично, как никто, видел огромный и колдовской мир людей, знал всю бездну человеческих страстей, глубоко прочувствовал всю радугу человеческой комедии. И он узрел в этой молодой женщине себя, свою сестру по счастью и несчастью быть человеком, нести бремя страстей, знать и молчать!..
Рубенс решает, окончив рисунок, написать картину «Портрет камеристки». И тут свершается чудо, уже однажды бывшее в искусстве немногим более столетия назад, когда великий Леонардо создал Джоконду.
Питер Пауль Рубенс. Портрет камеристки инфанты Изабеллы. 1623–1626. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург
Представьте на миг Гулливера, который затеял выковать колечко лилипутке… Так Рубенс, создавший помпезные, потрясавшие воображение современников полотна, в которых отражались то страшные минуты Голгофы, то величественные сцены из мира античных мифов, то грандиозные битвы охотников со львами, – этот колосс живописи вдруг останавливает свой взор на скромной камеристке. Что случилось? Ведь Рубенс не слишком баловал придворных портретами: он был занят иными делами. Еле успевал реализовывать огромные заказы, приносившие соответствующие дивиденды, и, кроме того, его гений просто не был расположен тратить себя на разглядывание отдельной особи в этой дворцовой карусели. И все же Рубенс пишет камеристку.
Возможно, в душе его давно втайне зрела мысль сказать нечто острое, правдивое о дворе, о той атмосфере утонченной фальши и лжи, которая сопутствует каждой монархии, какой бы великой или малой она ни была. Но мастер предельно осторожен. Ему абсолютно несвойственно низвергать кумиры. Ведь Рубенс сам – придворный. И поэтому мы не найдем в его огромном творческом наследии ни одного холста, ни одной композиции, ни одного портрета, разоблачающих эту внешне величественную, а порою столь пустую и ничтожную мистерию лицедейства. Рубенс не был Гойей. Он был галантным, философски широким, утонченным дипломатом и живописцем, вольно или невольно воспевавшим королевскую власть, как ни тяготила его иногда эта участь. Ведь он записал однажды: «Придворная жизнь стала… ненавистна».
Но художник Рубенс не мог хоть раз не сказать о том, что угнетало и тревожило душу, не оставить правду потомкам. И он пишет «Камеристку», вкладывая в портрет весь свой горький опыт и невеселые заметы сердца. В письмах молодой Питер Пауль не раз упоминает о своей осторожности и сдержанности. Художнику Рубенсу, не раз говорившему в своих картинах языком аллегорий, была свойственна некая закодированность. Он ценил тайну. Поэтому «Камеристку» надо разглядывать долго.
