Портрет в русской живописи XVII-первой половины XIX века - Андрей Борисович Стерлигов

34. Орест Адамович Кипренский.

ПОРТРЕТ ЕКАТЕРИНЫ ПЕТРОВНЫ РОСТОПЧИНОЙ.

1809. Холст, масло. 77x61. Гос. Третьяковская галерея.

Приобретен П. М. Третьяковым у гр. А. Ф. Ростопчина в 1882 г.

Молодой художник был принят в доме Ростопчиных в его самый счастливый период, когда он являлся одним из средоточий творческой жизни Москвы. У графа Ф. В. Ростопчина, того самого, который будет в 1812 году губернатором Москвы, а потом печально прославится своим консерватизмом, Кипренский встретился с Карамзиным, Вяземским, Жуковским, Муравьевым, здесь бывали архитекторы и скульпторы, художники и музыканты. Одной из первых и лучших московских работ Кипренского стали парные портреты графа и графини, причем женский портрет, как часто случалось у русских живописцев, выделяется особой глубиной и душевной тонкостью. Скромности облика графини, строгости ее домашнего туалета отвечает скупость цветовой гаммы, построенной на господстве оливково-серых тонов в сопоставлении с белизной легчайших кружев и батиста. Однако скупость колорита не оборачивается простотой живописи, напротив, портрет выполнен с редкостной тщательностью и бережностью. В сером, богато нюансированном тоне есть еле уловимая теплота, как будто распространяющаяся от темно-красной спинки стула; прозрачная ткань чепца, сквозь которую просвечивают темные волосы, передана с неподражаемой виртуозностью, особенно заботливо написаны изящные черты и аристократическая фарфоровость нежной кожи лица. В его выражении господствует беззащитная духовность, кажется, вся внутренняя, сокровенная жизнь портретируемой сосредоточилась в огромных, набожно устремленных горé, полных надежды и веры глазах. Этот взгляд, преодолевающий „темную мглу окружающего пространства“[123], словно видит то, что доступно только духовному взору. Склонная к замкнутости, к уходу в мир своих сокровенных мыслей и чувств и старающаяся оберегать этот хрупкий мир от внешних вторжений, Ростопчина не смогла устоять перед молодым талантом Кипренского, преодолевшего барьер недоверия и во время долгих и многочисленных сеансов как будто вызвавшего „модель на некую невольную исповедь“[124]. Художник оказался достоин доверия, краски отбирались и наносились на холст с участием и пониманием ценности самоотверженности и доброты. Позже, почти через десять лет, уже в Париже Кипренский снова исполнил парные портреты этой четы (на этот раз литографические), значительно уступающие шедевру его ранних лет. Религиозность Е. П. Ростопчиной (1775—1859) приобрела характер чрезмерной и бесплодной экзальтированности, впоследствии во Франции графиня перешла в католичество.

35. Орест Адамович Кипренский.

ПОРТРЕТ ВАСИЛИЯ АНДРЕЕВИЧА ЖУКОВСКОГО.

1816. Холст, масло. 64,8x58,1 (овал в прямоугольнике). Гос. Третьяковская галерея.

Поступил в 1930 г. из Гос. Исторического музея, ранее в имении С. С. Уварова Поречье Московской губернии.

Жуковский, кажется, изображен художником в момент,

„Когда сменяются виденья

Перед тобой в волшебной мгле

И быстрый холод вдохновенья

Власы подъемлет на челе...“.

(А. С. Пушкин. „Жуковскому“)

Как схожи эти два образа, два представления о романтическом поэте — Кипренского и молодого Пушкина! И литературный и живописный портреты создают облик не конкретного человека, но самого творческого вдохновения, состояния „романтического контакта „души“ поэта с „душой“ мира“[125]. Поэтому так поэтичен сочиненный пейзаж, где в „волшебной мгле“ угадываются руины рыцарского замка, море, летящие по сумрачному небу облака, скала, на которую оперся поэт, гнущийся под порывами ветра ствол дерева — „Местоположение в окрестности дико и мрачно, в небе ночь, и в облаках виден лунный свет“[126]. Тревожным лунным светом выхватывается из мглы вдохновенное лицо, где все — змеящиеся на ночном ветру пряди волос, резкий излом бровей, глубоко посаженные в резких тенях глаза, устремляющие взор вверх, вдаль от земной прозы,— красноречиво говорит о погруженности в фантазию, в мечту, в поэзию. „Он духом там — в дыму столетий!“[127] Такая подчеркнутая программность портрета свидетельствует не только об искреннем чувстве Кипренского, побудившем искать подлинности не в жизнеподобии, не в зеркальности сходства, а в верности главному — творческой душе поэта. В. А. Жуковский (1783—1852) в это время в глазах современников воплощал новую поэзию. В 1815 году автор знаменитых баллад и „Певца во стане русских воинов“ был горячо встречен в Петербурге в передовых литературных кругах, стал душой „Арзамаса“ — „Общества безвестных арзамасских литераторов“, средоточия молодых талантов. Близок к „арзамасцам“, собиравшимся у С. С. Уварова на Малой Морской, был и Кипренский. Возможно, что в разработке идеи и сюжета картины вместе с художником участвовал и заказчик портрета — Уваров, желавший получить именно такой живописный романтический манифест и опасавшийся даже, как бы „слишком тщательная отделка портрета не лишила бы его видимого вдохновенья“[128].

36. Орест Адамович Кипренский.

ПОРТРЕТ АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА.

1827. Холст, масло. 63x54. Гос. Третьяковская галерея.

Собственность А. А. Дельвига, затем А. С. Пушкина в Петербурге, позже у А. А. и Г. А. Пушкиных в Москве, в 1916 г. приобретен галереей.

23 мая 1827 года впервые после длительной ссылки Пушкин в Петербурге, с родными и среди старых друзей. А. А. Дельвиг заказывает его портрет лучшему живописцу — „несравненному Оресту“, работавшему тогда в предоставленной ему Д. К. Шереметевым студии в доме последнего на Фонтанке. Встреча Кипренского с Пушкиным, перед которым он благоговел, оказалась счастливой для художника — он создал лучшее свое произведение позднего периода. Показанный осенью того же года на выставке портрет любимого поэта стал событием в жизни культурного русского общества — Дельвиг печатает его в „Северных цветах“, по нему создаются многочисленные гравюры. Кипренский собирался демонстрировать его в Европе. Было много споров о степени сходства в портрете, об уместности позы, о стиле, но господствующим стало мнение, что „гений поэта как будто бы одушевил художника: огонь его вдохновения сам изобразился на холсте в чертах его, и художник вполне выразил в его взоре светлый луч высоких творческих дум. Пусть исследует художник движение собственной души в те минуты, когда он одушевлял полотно! Не составил ли он себе сперва идеального характера Поэта, не ловил ли души его, не разглядывал ли тайн и порывов пламенной фантазии и не стремился ли потом уже выразить свои и его чувства в чертах видимых!“[129] В этой проницательной и взволнованной оценке современника видно понимание значения и глубины произведения Кипренского. Высокий строй портретного образа сразу