Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

— Просто Крошка сейчас рожает, — объясняю я дону Фелисио.

— Да ну?! Вот здорово! — Его глаза загораются. — Тогда конечно, конечно, — бормочет он, хватает несколько пачек с фейерверками и сует мне их через прилавок. — Вот это и две кока-колы по цене одной — думаю, это вполне нормальная плата за небольшую разминку, — подмигивает он.

— Gracias! Спасибо, дон Фели, — говорю я.

— Вы двое ужасно напоминаете мне о Галло, — объясняет он.

Дон Фелисио — не только один из самых славных стариков в округе. Он еще и один из тех людей, кто, встретив вас, всегда говорит одно и то же. Галло — это сын дона Фелисио, который уехал из Пуэрто-Барриоса десять лет назад, когда ему было восемнадцать, и с тех пор не возвращался, потому что у него что-то не так с документами. Поэтому дон Фелисио говорит о нем каждый раз, когда мы приходим. И показывает фотографии своего внука, который живет не то в Колорадо, не то еще где-то там.

— Мне только что прислали новые фотографии внука. Вот закончите, и я вам их покажу. — Он улыбается грустной улыбкой.

— Конечно, дон Фели, — говорю ему я, хоть и не хочу в миллионный раз разглядывать фотки пацаненка с такой же буйной шевелюрой, как у Галло. Это очень скучно, и к тому же тяжело смотреть на лицо дона Фели, которое сперва сияет, а потом, когда он наконец убирает телефон и достает носовой платок, чтобы вытереть глаза, делается совершенно убитым. Но это самое малое, что я могу сделать для старика. — И не переживайте. Вы еще встретитесь и с ним, и с сыном.

Он машет на меня рукой, но кивает, как будто какая-то его часть знает, что этому не бывать, но другая часть хочет мне верить.

Мы перепрыгиваем через прилавок, толкаем дверь и входим в тесную подсобку, где нас встречают запахи кислого молока и переспелых овощей и фруктов. Чико запевает дурацкую песенку, которую мы придумали, когда увидели на улице хромого пса. Из-за больной лапы казалось, что он не бежит, а танцует.

Мы все время сочиняем песни: когда-нибудь они пригодятся, потому что я собираюсь купить гитару и положить стихи на музыку. Тогда мы соберем группу и станем музыкантами. Как мой отец — крутой басист из Калифорнии, чикано[10], который ездил на сверкающем черном «Эль-Камино» с красным кожаным салоном. Он собирался прославиться и обещал подарить маме весь мир, но не сдержал обещания, потому что однажды ночью спьяну разбился насмерть вместе с автомобилем и всеми мечтами. Это случилось, когда они с мамой еще даже не знали, что я уже расту у нее в животе.

Чико передаёт мне две последние виноградные «Фанты». Мы почти заканчиваем, когда слышим звук подъехавшей к магазину машины. До подсобки доносятся голоса, которые становятся все громче. Мы оба застываем, услышав, как дон Фелисио говорит:

— Дайте мне еще немного времени! Поймите же, я…

И тут его голос обрывается, так внезапно, так неожиданно, что у меня по телу бегут мурашки. А потом раздается громкий, но глухой удар.

Чико смотрит на меня. Я никогда раньше не видел у него таких огромных глаз. Его грудь поднимается и опускается все быстрее из-за участившегося дыхания. Я качаю головой.

Это означает: не двигайся.

Это означает: ни звука!

Так мы застываем и не шевелимся бог знает сколько времени: Чико на коленях на полу, как в тот момент, когда протягивал мне газировку, а я с двумя бутылками виноградной «Фанты» в руках. Я слышу, как шумит моя собственная кровь и колотится сердце, слышу дыхание Чико. Касса открывается, хлопают дверцы автомобиля, и визжат шины. А потом наступает жуткая тишина, в которой мне чудится призрачное эхо внезапно оборвавшегося голоса дона Фелисио.

— Пульга… что… что это было? — спрашивает Чико дрожащим голосом.

— Не знаю.

Мы понимаем, что случилось что-то очень плохое. Очень-очень плохое.

Я сую Чико бутылки, спешу к двери и приоткрываю ее ровно настолько, чтобы посмотреть, есть ли за ней кто-нибудь, а потом, убедившись, что в магазине никого нет, толкаю сильнее.

— Осторожно, — шепчет Чико.

Я киваю и окликаю:

— Дон Фели?

Но я его не вижу. Я начинаю озираться по сторонам, пытаясь понять, что произошло, и слышу булькающий звук. А потом вижу дона Фелисио на полу. Вначале его ноги, в старых, но начищенных туфлях, потом темные носки, потом старческую кожу между туфлями и низом штанин. Мое тело слабеет, а странное бульканье никуда не девается. Я подхожу ближе и вижу кровь на прилавке, на полу и вокруг туловища дона Фелисио.

А потом я вижу его лицо.

Он держится за горло, пытаясь остановить кровь, которая просачивается между пальцев, и смотрит на меня выпученными от ужаса глазами, которые, кажется, вот-вот выскочат из орбит.

Во рту пересыхает, я спешу к нему, зову по имени и поскальзываюсь в луже крови.

— Все в порядке, пытаюсь сказать я, хотя голос не слушается, а что-то внутри обрывается. Крик застревает в горле. — Сейчас мы кого-нибудь позовем, — говорю я, а он все булькает и держится за шею.

Я слышу, как плачет и что-то бормочет Чико, и знаю, что надо бежать за помощью. «Беги!» — говорю я себе, но мне не пошевелиться. Я не могу оставить старика вот так, в на полу, в крови, которой натекает все больше и больше.

Я никогда не видел столько крови.

Губы дона Фелисио шевелятся, словно он пытается что-то сказать, он очень старается это сделать. Его тело дергается, как будто он собирается встать. От каждого усилия кровь идет все сильнее.

— Нет, — лепечу я, глядя, как он барахтается. Голова лихорадочно соображает, что делать. — Не бойтесь, дон Фели, помощь уже идет, честное слово!

Я говорю, что с ним все будет в порядке, а его ВЗГЛЯД перемещается от моего лица к потолку. Я говорю, что его сын тоже скоро приедет, что он нашел способ добраться сюда из Штатов и везет с собой внука.

— Вы видите их, дон Фели? Видите? — плачу я.

Он кивает. Я говорю, что его жена тоже уже в пути и очень скоро он увидит родные лица. Скоро все они будут вместе.

Все это ложь.

Слезы скатываются из уголков глаз старика, а кровь течет, и жизнь тоже вытекает из него. Его глаза закатываются так, что видны лишь белки, но потом он снова пытается сфокусироваться на мне. Мне хочется отвернуться, но тут странные звуки прекращаются. Дон Фели расслабляется, его голова поворачивается ко мне. Наши взгляды встречаются, и я вижу, как он умирает, потому что его глаза пустеют.

Откуда-то издалека доносится голос Чико. Он, кажется, окликает меня по имени, но я не могу пошевелиться. Я плачу. Я знаю, что произошло, но все равно слышу собственный голос, который звучит как чужой и доносится откуда-то со стороны. Он все спрашивает: «Что случилось? Что случилось?» Снова и снова.

А Чико повторяет: «Надо кого-то позвать! Надо кого-то позвать», — и тянет меня за футболку, чтобы я встал.

Время перестает существовать. Мы навсегда застреваем в этом мгновении, хоть и кажется, что на самом деле это — фильм, который прокручивают вперед на быстрой перемотке.

На нетвердых ногах мы выходим на улицу. Она выглядит странной и пустой. Мир состоит из размытых полос — оранжево-коричневых, синих, белых, от которых у меня рябит в глазах.

«Это сон», — думаю я. Хотя мельком вижу, что руки и кроссовки у меня в крови. И слышу, как Чико странно скулит и бормочет что-то невнятное.

Вроде бы он спрашивает, куда нам теперь. Я вижу его лицо и пытаюсь разобрать, что он говорит, но едва ли понимаю хоть слово, знаю только, что надо сваливать — немедленно, быстро и не оглядываясь. Прочь отсюда, и чем скорее, тем лучше. Прочь, чтобы нас не объявили свидетелями, не впутали в это дело, не задавали вопросов, чтобы никто не узнал, что мы тут вообще были.

И мы сваливаем.

Так мы учимся выживать здесь.

Крошка

Донья Агостина! — доносится с улицы встревоженный мужской голос: старую акушерку кто-то ищет.

Тиа Консуэло отвечает по-испански. Она говорит мужчине, что донья Агостина тут и что нужно подождать. Но ждать он не хочет, и я слышу, как голоса mua Консуэло и мамы приближаются, окликая мужчину, и вдруг тот возникает в дверях спальни. Руки доньи Агостины до сих пор разминают мне живот. Мужчина смотрит на наСі у него за спиной mua Консуэло и мама. Они хотят знать, что он тут делает, когда…