Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

— Останься со мной, Пульга. Будь со мной и борись, о’кей?

Что-то в нем пробуждается, он смотрит, действительно смотрит на меня и кивает.

Я улыбаюсь ему, тому мальчишке, которого знала всегда, той его части, которая все еще тут и никуда не делась.

— О’кей, — говорит он и тянется к рюкзаку.

— О’кей, — повторяю я.

В этот миг мне становится легче, и мы спешим вдоль путей во тьму, по следам зверя.

Пульга

Несколько часов спустя мы сидим в поле, там, где рельсы делают резкий поворот. Мы ждем тут вместе со стариком, его сыном и еще кучкой людей. Все они такие же усталые, как и мы, усталые настолько, что не смогут причинить нам вреда, даже если у них появится такое желание.

Мы наблюдаем, как поднимается' солнце. Потом целый день сидим и ждем. Я уже не знаю, зачем это делаю, и, кажется, меня несильно тревожит, появится ли когда-нибудь Ля Бестия или нет.

— Слушай, — говорит мне Крошка, когда солнце начинает садиться. Она не отрываясь смотрит за горизонт, будто что-то там видит. — Думаешь, это глупо — представлять себе будущее? — спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

— О чем ты мечтаешь, Пульга?

Сердце будто пронзает игла. Мне хочется сказать, что мои мечты умерли, от них осталась лишь тупая фантомная боль. Я собираюсь сообщить, что больше не мечтаю, потому что мозг забит сплошными кошмарами. Но только мотаю головой.

Мы снова наблюдаем, как встает солнце.

— А о чем мечтаешь ты? — шепчу я Крошке после многих часов, которые мы провели в молчании и ожидании.

Она поднимает голову к небу и пожимает плечами:

— Дао разном, наверное. Может, я пошла бы учиться. А потом стала бы помогать людям. Женщинам. Стала бы консультантом в социальном центре, или психологом, или еще кем-то таким.

Я пытаюсь представить Крошку в этой роли. Пытаюсь представить и свое будущее, но у меня ничего не получается. Может быть, именно поэтому, когда поезд наконец появляется и катит к нам по рельсам с тем ужасным скрежетом, который уже сидит у меня в печенках, выматывает душу и вызывает желание сдаться, я этого не делаю.

Я бегу.

Бегу ради Чико и ради Крошки, ведь, пока солнце дважды вставало и дважды садилось, в ее голове родились мечты. Бегу, потому что в поле темно, и эта темнота, похоже, вот-вот меня поглотит. Мы бежим, хватаемся за скобы и взбираемся на зверя, слегка сбавившего скорость благодаря повороту железнодорожных путей.

Крошка улыбается мне, наверное, думает, что мы забрались на вагон так легко и быстро не просто так, что это какой-то знак. Но я знаю: как бы нам ни везло, в какой-то момент все равно придется за это поплатиться.

Мы едем долгими-долгими часами. Едем, пока наши тела не коченеют от того, что приходится неподвижно сидеть или лежать, вцепившись в крышу. Я пытаюсь вспомнить, какой это по счету поезд с тех пор, как мы оставили последний шелтер. Сколько дней прошло с тех пор, как парень с девушкой не позволили нам ехать с ними. Сколько дней назад погиб Чико. Как давно мы уехали из Барриоса, сколько я уже не видел маму.

Наверное, недели три? А может, уже больше.

Я точно не знаю. Для меня все слилось в один бесконечный день.

Он длится до сих пор. И все же мы здесь, проезжаем множество мест, которые кажутся странным сном, где мы плывем над деревьями и горами, над деревьями, проросшими сквозь горы. Я успел забыть, что такой цвет вообще существует, пока не увидел всю эту зелень. А потом мы долго едем по тоннелям, так долго, что мир делается черным, и я удивляюсь, когда мы снова вырываемся под небо, туда, где так много зеленого.

Крошка в восторге от открывшегося вида, она просит меня посмотреть. И я смотрю, но не вижу ничего такого и не понимаю, почему ее лицо сделалось умиротворенным. В общем, никак не реагирую, и тогда Крошка наклоняется ко мне ближе. У нее пыльное, грязное лицо, она вглядывается в меня, будто что-то ищет. Не знаю, что именно. Потом придвигается вплотную и кладет ладонь мне на грудь.

— Я должна рассказать тебе историю, — говорит она. — Мне ее мама рассказывала. Про женщину из Гватемала-Сити, кузину одной маминой сотрудницы.

— Не хочу я слушать историй, — отвечаю я, отталкивая ее руку.

Но Крошка снова кладет ее мне на грудь и настаивает.

— Закрой глаза, — шепчет она, держа ладонь там, где бьется мое сердце.

Я отказываюсь, но ветер становится сильнее, и глаза все-таки приходится закрыть из-за того, что он такой горячий и несет столько пыли. Неожиданно меня словно пронзает электрический разряд, и в голове возникает образ мальчика, который катается на трехколесном велосипеде перед бледно-розовым домом за облупившимся белым забором. На нем белая рубашка, синие шорты, он ездит по кругу. Потом раздается громкий хлопок, и на рубашке расцветает красное пятно. Я вижу, как из дома выбегает мать и подхватывает ребенка на руки. А в ушах все звучит голос Крошки:

— Двоюродная сестра матери сказала, что та все плакала, не переставая, и всю ночь на бдении у тела, и на могиле. Выла на всю улицу, как койот. Как зверь, которому отрубило лапу.

Я слышу этот вой так громко и отчетливо, что мне даже кажется, что это поезд притормаживает или кто-то плачет рядом.

— Она не могла перестать рыдать ни на секунду. А на похоронах…

Я вижу мать рядом с маленьким гробом, из ее открытого рта вырываются ужасные звуки.

— …как раз когда священник предавал тело ее сына земле, она вдруг замолчала. А после того как священник сказал, что теперь ее сын будет жить вечно в Царстве Божьем, бросилась в могилу.

Я вижу, как развевается черное платье женщины, когда она исчезает в яме. Слышу стук упавшего тела, вижу суету — это мужчины прыгают за ней, хватают, насильно тащат наверх, а она царапает им лица и умоляет похоронить ее вместе с сыном.

— Женщину отвели домой, но на следующий день нашли ее безжизненное тело на могиле сына. Пришлось снова раскопать могилу, открыть гроб, достать ребенка и положить их вместе в другой гроб, побольше. И снова похоронить. Вместе.

Я пытаюсь открыть глаза. Когда они распахиваются, передо мной все плывет, и я чувствую, как жжет глаза.

Я отбрасываю руку Крошки со своего сердца, и меня будто подкидывает при этом.

Она тянется обнять меня, но я не даю ей этого сделать.

— Не трогай меня. Зачем ты это рассказала? — Я смотрю ей в лицо и злюсь, потому что ее история до сих пор звучит у меня в ушах, живет в разуме и сердце.

Она тоже глядит на меня в упор и говорит:

— Потому что если ты не можешь бежать навстречу чему-то, Пульга, то хотя бы помни, от чего ты убега-ешь.

Я трясу головой, пытаясь забыть, но не могу этого сделать. А глаза все жжет.

И сердце продолжает биться, биться, биться у меня в груди.

Когда пейзажи с пышной зеленью исчезают, я чувствую какое-то злобное удовлетворение. Пока мы едем по уродливым, высохшим, бесцветным землям, я смотрю на Крошку, и мне хочется сказать: «Все-таки мечтать — это глупо». Но я не говорю этого. Потому что, даже когда поезд въезжает на территорию сортировочной станции, где нет ничего, кроме пыли, даже когда мы снова слезаем с поезда, у Крошки такой вид, как будто она верит в эти свои мечты.

А потом мы садимся на очередной состав, на котором еще меньше народу. Крошка разговаривает с одним из наших спутников, после чего нагибается ко мне поближе и шепчет:

— По-моему, на нем мы доберемся до Алтара.

Она ждет реакции, всматриваясь в мое лицо, пока мы едем по пустыне, где лишь обожженный солнцем песок и оранжевое небо, — самое пекло адского маршрута.

— Это последний поезд, — говорит она.

Я смотрю на пустыню и жду, когда почувствую хоть что-нибудь: возбуждение, облегчение, радость… Но ничего подобного не происходит, и я просто киваю.

Мы сидим, а часы тянутся один за другим. Ничего не происходит, только поезд несется вперед и горячий ветер хлещет по лицу. От него трескается кожа и кровоточат щеки. И все это время мне кажется, что я оказался посреди битвы между Богом и дьяволом. Но даже если это действительно так, мне никогда не понять, почему Бог допустил то, что случилось. Ведь это я должен был погибнуть, упав с поезда. Бог должен был забрать меня, чтобы Чико и Крошка могли ехать дальше. Может быть, тогда я не злился бы на него так сильно.