Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

— Cierra los ojos, hija. Закрой глаза, дочка.

Отец бросается вперед и получает по голове пистолетом. Женщина не кричит, не плачет, просто смотрит в небо, на меня, как будто я ее ангел. Поймав ее взгляд, я слышу мысль, которая неотступно крутится у нее в голове:

«Помоги мне!»

Но я не знаю как.

«Помоги мне!»

Но я не в силах пошевелиться.

«Помоги мне!»

Я не могу даже отвести взгляд.

Я открываю рот, но мне не удается вымолвить ни слова. Только тишина и еще что-то вроде движения воздуха, ветерка, который колышет внизу травы.

Они шелестят, и я замечаю в них нечто бледное, едва различимое. Это призраки. Забытые духи, которые ищут дорогу из этих мест. Я чувствую, как устали они бродить по земле.

«Помоги мне!»

Я снова смотрю на женщину, наши взгляды встречаются, и что-то вдруг пронзает мое тело, разбивая его на миллион осколков, которые падают на землю.

А потом я вижу целую армию пауков, они стекаются со всего поля. Я наблюдаю, как они карабкаются на охотников за людьми, пробираются в штанины, лезут по спинам, по лицам, забираются в волосы. Сотни и сотни пауков. Мне слышно, как бандиты переговариваются между собой. «Ты тоже это чувствуешь?» — спрашивают они друг друга. А потом начинают шлепать по себе ладонями, потому что пауков не видно, их можно только почувствовать, ощутить, как они бегают по всему телу и вонзают свои жвалы в кожу.

Их все больше и больше. Они обходят девочку с родителями и устремляются к двум мужчинам. Те, спотыкаясь, бросаются прочь, бегут к железнодорожным путям и забираются в машину, которая срывается с места. А пауки все преследуют их и преследуют.

И тут я возвращаюсь в свое тело, к Пульге и Чико.

Мы не шевелимся, не издаем ни звука. Глаза мне жгут горячие слезы. Револьвер пойеро блестит в лунном свете, и я вижу на нем паука. Еще несколько штук мельтешат возле Чико и Пульги, но никто из людей не шевелится, не говорит ни слова: они не видят и не чувствуют этих тварей. А вот я чувствую, как один из них заползает мне вухо и шепчет: «Замри, Крошка».

Я таращусь в залитое светом луны небо, а в ухе что-то щелкает и ерзает. Потом раздается легкое «цок-цок-цок» — это паучьи лапки пробежали по щеке и носу в другое ухо — и вот уже там тоже появляется паутина. «Цок-цок-цок» — паутина скрывает глаз, потом другой, и я перестаю что-либо различать, кроме тонкой белой пелены.

На миг в мире делается тихо, в нем больше нет тьмы, и я ощущаю нечто вроде покоя.

Пульга

Тишина. Она омывает нас со всех сторон, и мы ей рады.

Сердце в груди сжимается, когда мы следом за пойе-ро возвращаемся к поезду, когда ищем открытый вагон и не находим. Тогда мы залезаем на крышу и смотрим в ночь, а Ля Бестия по-прежнему стоит на путях. Мы прислушиваемся к тому, о чем говорят вокруг.

Народу на поезде стало меньше.

— Это не копы, которым только бабки и подавай, — произносит один голос.

— Киднепперы, — отзывается другой.

— Бедолаги… — говорит третий, имея в виду тех, кого увезли похитители. Кто знает, где они, все эти мужчины, женщины и дети, которые, как и мы, просто хотели лучшей доли? Теперь все для них зависит от того, смогут ли их родные собрать достаточно денег для выкупа.

— Мы еле спаслись, — шепчет мне Чико. — Они были совсем близко.

Поезд пробуждается и начинает под нами вибрировать. Мы держимся за крышу и ждем, когда он снова тронется. Наконец он делает рывок и начинает двигаться.

— Пульга, — тихо бормочет Чико, — мне страшно. Я хочу отдохнуть.

Я слышу его, в самом деле слышу, но не могу стряхнуть ощущение от того, что чуть было не случилось. Нас почти поймали. А поймав, могли бы и убить. Мы словно обвели вокруг пальца какую-то силу, и я знаю, она теперь станет за нами гнаться, знаю, что останавливаться — значит испытывать судьбу. Но Чико смотрит на меня, и в его глазах такая пустота, будто из него вынули душу. И виду него ужасно усталый.

— О’кей, — шепчу я, — в следующем шелтере, ладно? Слово даю.

Чико приваливается ко мне.

— О’кей, — кивает он и улыбается.

В уголках его рта белеет слюна. Он закрывает глаза.

Я ощущаю на коже первые лучи утреннего солнца и вижу яркие пятна под закрытыми веками. Эти цвета хранят воспоминания о Пуэрто-Баррисе и маме, о знакомых местах. Меня охватывает тоска, она исходит из сердца, и лишь поэтому я понимаю, что это не голод. Но ощущается она как глубокий, бесконечный голод.

Поезд ходит ходуном, и я сильнее цепляюсь за решетку на крыше. Я бодрствую, но в то же время не совсем; осознаю происходящее, но не до конца. Монотонные раскачивания напоминают о гамаке в нашем патио, и, если сосредоточиться на их ритме и цветах, отключившись от шумов, можно почти поверить, что я вернулся домой. Можно разглядеть сквозь сетку гамака маму, которая стоит в дверях и смотрит на улицу. Оттенки розового, желтого и красного делаются ярче, потом становятся черными и зелеными, затем неоновооранжевыми и наконец белыми.

Я хочу остаться в этом мгновении.

Если открыть глаза, я снова вернусь в реальность, увижу поезд, пыль, грязь и усталые лица спутников. Их безнадежность и отчаяние. Голод их сердец и желудков, который невозможно скрыть.

— Пульга. — Слабый голос Чико едва пробивается в мою дремоту. — Пульга, — опять зовет меня друг.

Поезд раскачивается и раскачивается. Когда я чуть-чуть приоткрываю глаза, вижу в небе такое яркое солнце, что слепну. Если бы тело служило как положено и не было чувства, что оно отлито из свинца, я мог бы сесть. Но мне трудно шевелиться.

Поезд врывается в это пламенеющее утро с визгом, как какая-то гигантская многоножка, которую разрубают на куски.

Я чувствую, как Чико радом со мной пытается приподняться. Чтобы сесть, мне приходится собрать все силы. Я щурюсь от солнца, пытаясь приспособиться к слепящему свету, и слышу, как Крошка бормочет что-то насчет того, что нам нужна вода.

— Давай полегче, — обращаюсь я к Чико, который вдруг начинает валиться вперед головой, как будто она у него весит полтонны.

На его лице слой пыли, но он кивает. Снова раздается лязг и визг тормозов, и я надеюсь, что там, где мы остановимся, должен быть шелтер.

— Держись, Чико, — бормочу я.

Он сидит с закрытыми глазами. Я вижу, как он открывает рот и что-то говорит, повернувшись ко мне, и глаза у него красные, усталые. Тут поезд испускает очередной жуткий визг, и я не слышу слов друга, их уносит ветер, а его самого с силой швыряет вперед. Я вижу, как он валится, валится, валится, вижу свою руку, которая слишком медленно тянется, чтобы поймать его за рубашку, но хватает лишь пустоту. А потом он исчезает.

За краем крыши вагона.

Происходит то, во что мозг отказывается верить. Он твердит, что это просто галлюцинация, не зря ведь Крошка говорила, что мы нуждаемся в воде. Но из горла уже рвется крик, который мог бы заглушить сигнал Ля Бестии. Но он застревает внутри, превращаясь в тысячу пузырей, они множатся, лезут друг на друга, заполняют грудь, глотку, застревают там и душат. И ты понимаешь, что задыхаешься. Просто не можешь дышать. И что-то творится со слухом, потому что даже вопли кажутся какими-то далекими. А еще не работает голова, она отказывается понимать, что происходит. Хотя какая-то твоя часть, самая глубинная, прекрасно все осознает.

Ты видишь Крошку, она лежит на крыше вагона и с криком тянет руки к ее краю. Ты уверен, что она кричит, хоть ничего не слышишь. И ты знаешь. Ты все знаешь. А состав тем временем замедляет ход, скрежещет, плачет, стонет и ноет, ревет и кричит так пронзительно, будто его рвут на части. Потом ты спрыгиваешь с крыши вагона еще до того, как поезд полностью останавливается, и мир расплывается, пока ты катишься, хватаешься за землю и пытаешься встать.

А потом ты бежишь. Бежишь, несмотря на то что перехватывает дыхание, а в мозгу мелькают ужасные образы. Бежать приходится много километров. Километров или дней? Может, все случилось несколько дней назад?