Ричард Барэм - Церковное привидение: Собрание готических рассказов
Литературная деятельность Дансейни отличалась многообразием и широтой, однако наиболее весомый и оригинальный вклад внесен им — как предшественником Толкиена, Клайва Льюиса и Лавкрафта — в жанр фэнтези.
Рассказ «Тринадцать за столом» входит в состав сборника Дансейни «Последняя книга чудес» («The Last Book of Wonder», 1916).
Тринадцать за столом
В обширном старомодном камине пылали дрова, вокруг расположились в покойных креслах гости с трубками и стаканами, за окном бушевала непогода, в доме царил уют, — все это, вкупе с датой (Рождество) и поздним часом, располагало к беседе о жутком и таинственном, и вот джентльмен, занимавшийся в прошлом псовой охотой, поведал собранию следующую повесть.
«Мне тоже довелось столкнуться в былые дни с необъяснимым происшествием. Я держал тогда Бромли и Сиднема (последний год), и охотничий сезон, собственно, подошел к концу. Охотиться дальше не имело смысла, лис в окрестностях совсем не осталось, не по дням, а по часам на нас надвигался Лондон. Это было заметно по хибарам, которые, подобно страшному серому войску, обступили горизонт, и виллам — их отряды, схватываясь между собой, что ни год спускались все ниже в наши долины. Дичь у нас пряталась все больше на холмах, и, когда в долинах появилось городское жилье, лисы оставили свои укрытия; они удирали в другие края и больше не возвращались. Похоже, они снимались с места в ночную пору и пробегали немалое расстояние. Так вот, было это в начале апреля, целый день мы мотались без толку, но в самой последней норе, в самый последний день охоты, нам попалась лисица. Поворотив спину к Лондону с его железными дорогами, виллами и линиями электропередач, она рванула на меловые холмы и равнины Кента. Что я тут почувствовал, было знакомо мне по детству, когда в саду, где я играл, оказалась незапертой калитка; я толкнул ее, и передо мной открылись бескрайние земли и пшеничные поля, колеблемые ветром.
Ровным галопом мы припустили вниз, с обеих сторон побежали поля, поднялся ветер, дохнуло свежестью. Сзади остались глинистые, поросшие орляком склоны, впереди лежала долина, к ней примыкали меловые известняки. У самого дна видим: лисица, как вечерняя тень, метнулась по скату напротив и завалилась в лес на вершине. В лесу мелькнула бледно-желтая вспышка, мы выбрались на противоположную сторону, собаки скакали резво, лисица бежала все так же ровно по прямой. А ведь травля будет — каких мало, пришло мне в голову, и я глубоко вздохнул; вкус воздуха в погожий весенний день, при скачке верхом, и мысли о доброй гоньбе — это как глотнуть изысканного старого вина. Перед глазами у нас лежала новая долина, по скатам тянулись обширные поля с невысокими изгородями, внизу бежала звонкая голубая река, там и сям курились трубы деревенских домиков, на противоположных склонах резвились в сказочном танце солнечные блики, наверху хмурились вековые леса, но снились им сны о весне. Вот кончились поля, скрылись далеко позади, и ни единой человеческой души не осталось поблизости, кроме Джеймса, моего давнего доезжачего, чуткого, как собака, и ненавистника лисиц, поминавшего их не иначе как бранным словом.
Эту долину лиса пересекла снова прямым, как железнодорожная линия, путем, и опять мы гнались за ней без заминки через лес на той стороне. Помню, пели песни или перекликались работники по пути домой, посвистывали дети; эти звуки доносились снизу, из деревни. Больше деревень нам не встречалось, только поднимались и опадали склоны, будто волны неведомого штормового моря, а по нему упорно стремился навстречу ветру наш Летучий Голландец — лисица. Людей нигде не было, кроме нас с доезжачим; перед последним укрытием мы оба пересели на запасных лошадей. Раза два или три мы теряли след в просторных уединенных лощинах, но я почему-то почувствовал нутром: лиса намерена бежать против ветра, пока не сдохнет или пока не сгустятся сумерки и нам придется бросить охоту; поэтому, отставив в сторону обычные приемы травли, я гнал напрямик, и собаки неизменно брали след. Думаю, в местности, где множились виллы, эта лиса задержалась дольше всех прочих, а теперь она так или иначе вознамерилась перебраться в отдаленные холмистые края, подальше от людского рода; через день мы бы ее уже не застали, а так — по случайности — сели ей на пятки.
Завечерело, но псы рысили вперед размеренно и неутомимо, словно тени облаков в солнечный день; поблизости окликнул своих собак пастух, прошли мимо две служанки, направляясь на скрытую за деревьями ферму, одна негромко напевала; никто, кроме нас, не нарушал покой уголка, ни сном ни духом не ведавшего как будто о таких изобретениях, как паровой двигатель или порох.
Кончался день, кончались силы у наших лошадей, лишь упорная лисица не ведала усталости. Я начал прикидывать, сколько мы проскакали и куда нас занесло. От последнего замеченного ориентира нас отделяло уже миль пять, а прежде мы оставили за спиной еще добрый десяток. Взять бы добычу, но нет! Потом солнце село. Я прикидывал, осталась ли у нас надежда. Оглянулся на Джеймса, который держался позади. Он вроде бы не совсем потерял надежду, но и его лошадь выглядела не свежее моей. Сумерки не густые, запах не ослабел, изгороди невысокие, но скачки по пересеченной местности — дело нешуточное, а она все тянется и тянется. Похоже было, что все завершится еще до полной темноты: либо потеряют след собаки, либо упадет лисица, либо выдохнутся лошади; в противном случае погоню придется прекратить с наступлением ночи. Долгое время нам не попадались ни дома, ни дороги — лишь меловые склоны в сумеречном свете, группки овец и местами темные силуэты рощ. Бывало, мне представлялось вдруг, что вечерняя заря уже на исходе и вот-вот воцарится мрак. Я оглядывался на Джеймса — он многозначительно покачивал головой. Внезапно в лесистой лощине мы заметили проглядывавшие среди дубов красно-коричневые фронтоны чудного старого дома; тут я убедился, что от лисы нас отделяют не более полусотни ярдов. Продравшись наугад сквозь заросли, мы увидели дом полностью, но ни подъездной аллеи, ни хотя бы тропинки, ни следов колес нигде не было. В некоторых окнах уже светились огоньки. Мы находились в парке, роскошном, но чудовищно запущенном, сплошь заросшем ежевикой. Лисы мы уже не различали, однако не сомневались, что она выбилась из сил; прямо перед нами бежали собаки — и высилась дубовая ограда в четыре фута. Это было бы безумием даже в самом начале, когда подо мной была свежая лошадь, а тут… Но эта головоломная погоня, какая ни разу в жизни не повторится, собаки на самом хвосте у лисы, а она, стоит мне замешкаться, навсегда скроется во тьме. И я решил рискнуть. Подпрыгнув дюймов на восемь, моя лошадь таранит грудью ограду, во все стороны летят сырые щепки — бревно прогнило от древности. И вот мы на лужайке, а в дальнем ее конце собаки налетают на лисицу. Двадцать пять миль гонки, силы лисы, силы лошадей, последние отсветы вечерней зари — все кончилось одновременно на отметке в двадцать миль. Нашумели мы изрядно, но из чудного обиталища никто не выглянул.
Со своими трофеями, головой и хвостом лисицы, я на негнущихся ногах заковылял вокруг дома к парадной двери, Джеймс же, с собаками и обеими лошадьми, отправился искать конюшню. Я позвонил в ржавый-прержавый колокольчик и долго ждал, пока дверь не открылась, позволив одним глазом увидеть холл, обильно украшенный старинными доспехами, и самого что ни на есть потрепанного дворецкого.
Я осведомился, кто здесь хозяин. Сэр Ричард Арлен. Объяснив, что моя лошадь выбилась из сил, я попросил узнать у сэра Ричарда Арлена, не приютит ли он меня на ночь.
— О сэр, здесь никогда не бывает гостей, — отозвался дворецкий.
Я указал на себя как на живое опровержение этих слов.
— Не думаю, сэр, что это возможно, — проговорил дворецкий.
Мне это не понравилось, и я требовал встречи с сэром Ричардом, пока тот не явился. Извинившись, я объяснил, в чем дело. На вид хозяину можно было дать лет пятьдесят, но висевшее на стене весло университетской гребной команды было помечено началом семидесятых, следовательно, этот рубеж он миновал уже довольно давно; лицо носило отпечаток застенчивости, свойственной отшельникам; выразив сожаление, он заявил, что ему некуда меня поместить. Он, несомненно, лгал, а кроме того, на многие мили вокруг другого жилья не было — я принялся настаивать. Немало меня удивив, сэр Ричард обратился к дворецкому, и они начали тихо совещаться. Наконец, с заметной неохотой, они признали, что смогут устроить гостя. Пробило семь, и сэр Ричард известил меня, что обед будет подан в половине восьмого. О том, чтобы мне переодеться, речи не шло: хозяин был ниже ростом и шире в плечах. Он проводил меня в гостиную, а незадолго до половины восьмого вернулся в смокинге с белым жилетом. Обширная комната была обставлена старинной мебелью, но та с годами приобрела вид не столько внушительный, сколько обшарпанный; незакрепленный обюссонский ковер подрагивал на полу;[365] в комнату тут же проникли сквозняки и загуляли по затхлым углам; безостановочное шуршание крыс говорило о том, насколько износились стенные панели; где-то далеко захлопал ставень; оплывших свечей было слишком мало, и большая часть обширного помещения тонула в сумраке. Первые слова, с которыми обратился ко мне сэр Ричард, усугубили уныние, внушенное этой картиной.
