Сергей Костырко - Дорожный иврит. Путевая проза
Далее мы спускались по старинной восточной улице, правую сторону которой как будто срезало ударной волной от взрыва, оставившего осыпи старого кирпича, а над ними — стены внутренних перегородок. Идеальная натура для съемок военного фильма.
Исчезла зелень. Впереди над блестящим капотом машины — такой же голый блестящий асфальт, глаз упирается в стены двух— и трехэтажных домов с редкими узкими окнами, вызывавшими — возможно, из-за черных железных решеток на них — ощущение бойниц.
И еще — исчезли люди. Мы въехали в практически пустой город.
2
Первая наша остановка была на небольшой площади перед кофейней, на вид как бы оживленной за счет нескольких припаркованных возле кофейни машин. Напротив, через площадь, лавка с развешенным-разложенным восточным сувенирным товаром: шарфы, шали, кальяны, керамика, стоит столик с чайной посудой и за ним — неподвижная фигура продавца на стуле. Над лавкой белая вывеска, тронутая ржавчиной: «Oriental hand pottery factory». Ни одного покупателя.
Мы поднялись на крыльцо и вошли в кофейню, и единственный человек, которого мы там увидели за стойкой, оказался знакомым Шимона (как потом оказалось, Шимону в этих кварталах знаком чуть ли ни каждый третий). Взяв пластиковые стаканчики с кофе, мы вышли на улицу покурить. Свернули от крыльца налево, в тень деревьев, и только тут я наконец увидел, где мы — за железными воротами-шлагбаумом вверх уходили широкие каменные ступени, а над ними высилась громада мемориала Махпелы. Пещера Праотцев. Возможно, самое древнее на земле здание, функционирующее в изначальной своей ипостаси. Аскетичная и мощная архитектура иудейской архаики, нечто подобное я уже видел в Иерусалиме в макете Второго Храма. Здесь же передо мной был уже не макет, а часть каменного тела Иудеи времен царя Ирода.
— Нет, сейчас мы туда не пойдем, — сказал Шимон. — Оставим на завершение нашей экскурсии.
Но смотрел я не только на Махпелу, — в трех шагах от меня стояла застекленная будка охранника. На стекле вмятины от пуль и тонкие лучики трещин. Стекло толстое. Пуленепробиваемое. Но и стреляли не из мелкашки. Три вмятины и одна круглая аккуратная пробоина насквозь.
— Послушай, ведь они же считают Авраама и своим праотцом, Ибрагимом? Они же молиться сюда ходят?
— Да, — сказал Шимон. — Но в будке стоит еврей.
3
Сначала Шимон повез меня в соседние кварталы. Задрав капот, наша машина взбиралась по крутой улице к одной из верхних террас города. Ехали недолго.
— Тут все под рукой, — сказал Шимон, заглушив мотор. — Дальше идем пешком. Это тоже еврейское поселение в черте города. Граница его здесь, — Шимон взмахнул рукой, показывая.
Я проследил взглядом этот взмах, но понять, где и как проходит граница, не смог. Справа над нами каменный откос. Высокие дома слева, среди них странное сооружение — что-то вроде многоквартирного дома-квартала, смонтированного из типовых «караванчиков», щитовых времянок, которыми, по моим представлениям, начинаются еврейские поселения в пустыне.
— Ну вот, смотри, перед тобой остатки стены Хеврона времен Давида, — начал свою экскурсию Шимон.
Далее мы смотрели на археологические древности, отгороженные от асфальта и припаркованных впритык к ним машин невысоким проволочным заборчиком. Потом прошли сквозь тесный щитовой квартальчик, мимо какого-то блочного строения, в котором, судя по стоящему перед ним армейскому джипу, располагалась военная администрация, и поднялись наверх по коридорчику-галерее из гофрированного железа на небольшую площадку с очередным блок-постом. Стекло будки этого блок-поста могло пропускать уже только свет, но не изображение — так густо оно было исклевано пулями. Со стороны города блок-пост огорожен металлическими щитами, сверху маскировочная сетка.
Еврейский квартал из сгрудившихся караванчиков остался под нами. Правда, одно строение как бы отступало в сторону, оно стояло на открытом участке — то ли в огороде, то ли в садике, явно нежилое, что-то вроде остова щитового дома с открытым двором; стена и фронтон сооружения просвечивали дырками. Про их происхождение я уже не спрашивал.
С терраски, на которой мы стояли, открывался вид на город, стекавший по склонам в долину. Белые дома спекались в каменную корку с черной рябью окон, смотревших на нас с непонятным мне выражением. Над кварталами белые карандаши минаретов, вдали на горе — силуэт православной церкви. Справа на дне долины — серый могучий брус Махпелы.
Ну а здесь, наверху, рядом с нами за проволокой — оливковая роща и сквозь нее вид на отдаленные кварталы Хеврона и темно-зеленое свечение гор и долин за городом. Все накрыто чистейшим голубым небом. Ветер дремотно шелестит листьями над моей головой. Птица чирикает. Место для медитаций, для погружения в библейские дали под рассказы Шимона про Хеврон изначальный. И я бы погрузился, если б не присутствие на этой площадке в нескольких метрах от нас мальчика-солдата, выставленного под ночные выстрелы в стеклянную — пусть и пуленепробиваемую — будку блок-поста; если б не драное грязно-черное пятно маскировочной сети на синем небе и угрюмое военное железо щитов, которое закрывает нас от ближайших кварталов города.
То есть умом я понимал, что стою над одним из самых древних в истории человечества городов, но сосредоточиться на этом ощущении не получалось. Мешали разные детали — ну, скажем, фургон медицинского автомобиля, возле которого мы припарковались внизу и про который Шимон тогда бегло заметил:
— Наша местная гордость. Микроклиника на колесах. Если что, здесь можно оказать медицинскую помощь по максимуму.
— Но ведь Кирьят-Арба в пяти минутах езды отсюда.
— Извини, но эти пять минут еще проехать нужно.
И тем не менее в нескольких метрах от нас люди жили своей обычной городской жизнью — у дверей караванчиков стоят детские трехколесные велосипеды, бельишко сушится, лоточки с ухоженными цветами на балконах; во дворике выгороженный решеткой археологический раскоп; деревья, несмотря на городскую плюс специфическую — еврейского гетто — тесноту, растут и плодоносят.
Таким был общий вид на Хеврон.
Затем мы осмотрели частности.
4
Мы скатились вниз с горы по тем же улицам, на которых я наконец-то увидел людей — пятерых арабских подростков-школьников. Они шли посредине проезжей части — автомобильное движение как таковое в этом районе отсутствовало — и мальчики рассматривали меня в раскрытое окно с тем же, наверно, интересом, что и я их.
Граница следующего еврейского квартала определялась для меня уже четко — армейский блокпост, два солдата, опущенные вниз дула черных пузатых автоматов, про которые Шимон сказал с уважением: «Последняя модель. Тяжелые, правда, но зато надежные, особенно в условиях песчаных бурь».
Песчаные бури — это было актуально: четвертый день дул хамсин, по вечерам солнце, не дойдя до горизонта, погружалось в мутную пелену мельчайшей пыли. Ну и соответственно — жара. В такое время людям моего возраста полагалось бы сидеть (лежать) дома с ноутбуком на животе и, прихлебывая из пластиковой бутылки воду, перегонять на экран внятным развернутым текстом нечитаемые закорючки из записной книжки.
Однако здешняя пустота на улицах к хамсину отношения не имела. Сверху с холма я видел на дальних улицах машины и фигурки людей. То есть не весь город пребывал в таком вот тяжком оцепенении. Просто мы были в кварталах, специфическая история которых стала в конце концов выражением их лица, определила стиль и формы их нынешней жизни.
Про здание, к которому мы подъехали — бывшая больница Хадассы — я знал из рассказов друзей и из сетевых публикаций. Здесь во время погрома 1929 года местные арабы убивали евреев.
Улица перед Хадассой как бы чуть расширяется. Невысокие каменные ворота, за ними внизу — каменный двор и само здание. Широкий треугольный фронтон его с ажурным каменным орнаментом выглядит почти празднично. Перед воротами несколько машин, у ближайшей ко мне пролом от камня в ветровом стекле, и я уже привычно поднимаю руку с фотоаппаратом — добавить в свою коллекцию очередной вариант визитной карточки здешних мест.
Во двор Хадассы, представлявший собой сложную систему террасок, галерей, лестниц, я вошел, как в другой город, — зелень, солнце и, наконец-то, звуки живой жизни: по лестницам и переходам двора носились мальчишки, заглушая своими криками птичье пение.
Шимон достал мобильник и начал набирать какой-то номер. Я же рассматривал мир, в который попал. Во двор Хадассы выходили двери еще и окружающих двор домов — здесь компактно проживало десятка два или три семей, семей многодетных, судя по звуковому фону.
Я поймал себя на странном ощущении — защищенности. Нет, не физической — при желании можно достать пулей и в этом дворе, — а как бы психологической. Я — в гетто.
