Вкус листьев коки - Мюллер Карин
Я побрела вдоль зарослей, вглядываясь в кружево сплетенных лиан и баньяновых корней, заостренных, как лезвие ножа. Здесь росли райские цветы и прыгали лягушки с флюоресцентной кожей – зрелище восхитительное, как картинка в детской книжке. Реальность была куда опаснее. Первооткрыватели, пытавшиеся прорубить себе путь в зарослях, исчезали без следа или помирали от потери сил как мухи. Немногие выжившие описывали джунгли как очаг гниения и малярии, кишащий жалящими, кусачими и ползучими тварями.
Подобные истории повторялись и в наши дни. В 1953 году шестеро эквадорских солдат были взяты перуанцами в плен во время «проверки» пограничных знаков. Они бежали в джунгли и вышли оттуда почти через месяц в состоянии, близком к голодной смерти. Солдат перуанской армии постигла та же судьба. Владельцы этих земель приходили и уходили. Но в самих джунглях ничего не менялось.
Подъехал открытый пикап. Мы погрузились в кабину. Я встала в кузове и попила воды среди испещренных кружевными тенями пойм, покрытых ковром белых и пурпурных орхидей. Над плотными зелеными листьями порхали бабочки; прозрачные облака играли в догонялки среди деревьев, увешанных сочными плодами. Это было дикое место, нетронутый рай. Внутри меня все бурлило от радости.
Мимо пронеслась шеренга военных грузовиков и бензовозов.
Пограничный лагерь стоял на голом участке на склоне горы. Дома из грубых досок, волейбольная площадка, флагшток и большой цементный знак, провозглашавший право солдат на «победу, а не смерть». Стены были разрисованы улыбающимися черепами в оливково-зеленых беретах, лихо надетых набекрень. С балконов свисало белье, а игроки в пятнистых от пота майках перекидывались грязно-белым волейбольным мячом, точно бомбой, которая никак не взорвется.
Дюваль собрал дюжину солдат. Мы пошли вслед за ними по болотистой дорожке. Гниющие лестницы цеплялись к сырым каменным стенам, точно лианы. Через час мы оказались на вершине и увидели еще один флаг – как мне показалось, с рекламой управляемых ракет – и крошечную лачугу, внутри которой нашли четыре спальных мешка и ряд вбитых в стену гвоздей – для ружей. Патрульные жили здесь недельными сменами, наблюдая за таким же постом перуанцев, находящимся менее чем в десяти милях. Их и без того тяжкое существование становилось еще тяжелее из-за вязкого тумана и вечной духоты в хижине. Вскоре я была уже готова к спуску, но Дюваль захотел показать мне кое-что, что сделали перуанцы. Его настойчивость попахивала пропагандой, однако была ему так несвойственна, что я согласилась посмотреть. В сотне метров от хижины на дороге стоял большой желтый крест.
– Перуанцы пробрались сюда два месяца назад, – сказал он.
Я слышала, как он говорит с бодрой уверенностью или тоном внимательного лектора, каким он объяснял устройство мины, но на этот раз его голос был совсем другим. В нем была злоба, боль, ярость и обида.
– Они заложили мины – не одну, а сразу пятьдесят – прямо на тропинке, которую мы патрулировали каждый день. На самой тропинке.
Он покачал головой.
– Двоих наших – как не бывало; еще шестеро лишились конечностей. Даже тел не осталось, чтобы похоронить. – Он помолчал. – Иногда мы проходим здесь и находим кусок ботинка, один раз – оторванную ногу.
У основания креста лежала обгорелая тряпка; он поднял ее, расправил и аккуратно положил на место.
– Почему на тропе? Они же знали, что мы пойдем по ней? И почему столько мин? Почему?..
Атмосфера стала мрачной и зловещей, как грозовые тучи, нависшие над нами. Мы поспешили вниз по склону.
Вернувшись в Гуалакизу, я посмотрела фильм о работе настоящего саперного патруля. На солдатах не было защитных костюмов; не было у них и металлоискателей. В горной породе хребта Кондор, объяснили мне, содержится значительная концентрация природных металлов, и это мешает использованию высокотехнологичного оборудования. Изрезанный ландшафт и жара не позволяют носить защитную одежду и тяжелые ботинки. Солдаты надевают обычную форму и используют мачете, втыкая их в землю под углом, взрывая грязь и надеясь поддеть мины сбоку или снизу. Со стороны они выглядели как крестьяне, копающие картошку.
Дюваль показал мне два самых распространенных вида местных мин. Одни были маленькими и круглыми, не больше хоккейной шайбы. Они содержали восемьдесят граммов тринитротолуола и активировались таким образом: две половинки соединяли, пока те почти вплотную не прилегали друг к другу. Вторым типом была большая деревянная коробка, содержавшая двести граммов тротила. И снова я почувствовала гнев Дюваля – на этот раз он был нацелен на большую мину.
– Восемьдесят граммов взрывчатки, – сказал он, – способны повредить руку или ногу. Двести граммов отрывают ногу до самого бедра, повреждают бедренную артерию, и после этого не выживает почти никто.
Вот, значит, в чем дело. Лучше уж товарищ останется инвалидом, чем погибнет.
– Но знаешь, – продолжал он, – маленькие мины гораздо сильнее действуют на психику. Представь, что твой лучший друг наступает на мину и лишается части ноги. Он кричит, его кровь разбрызгана по твоему лицу. А ты должен вызвать вертолет, чтобы его эвакуировали. Весь патруль испытывает сильнейшее эмоциональное потрясение. Уход за раненым солдатом требует огромных сил, и когда впоследствии товарищи видят его с протезом, то это на всех действует просто уничтожающе.
Дюваль взвесил на руке большую мину.
– Ну, а если кто наступит на эту, – сказал он, – он просто умрет.
Все было готово к демонстрации. Человек передо мной уже вспотел в полном защитном облачении и ботинках с двухдюймовыми подошвами. Нам сообщили, что все мины на поле дезактивированы, чтобы Джон мог спокойно ходить среди них и снимать. Я смотрела, как сапер осторожно убирает листья, под которыми скрывается мина, и выкапывает ее дрожащими руками. Для солдат они казались слишком хорошими актерами. Мины передавали по цепочке с предельной осторожностью. В этот момент я увидела солдата, который сидел на корточках у края поля и пристально следил за шагами Джона. Что-то было не так.
– Они действующие? – спросила я солдата, когда тот передал следующую мину.
– Разумеется.
– Джон, мины действующие! Осторожно! – выкрикнула я. – Эй, Дюваль! Вы же сказали, что поле разминировано!
– Не хотел пугать вас! – крикнул он в ответ.
После третьего захода даже Дюваль вспотел. Мы собрали мины и повернули к дому. Солдаты нашли плоский участок и закопали одну из маленьких мин. Другой солдат подвесил тяжелый чурбан на узловатой веревке, и все побежали что есть сил. Взрыв был оглушительным, несмотря на то, что мы его ждали. Чурбан разлетелся, как кусок льда.
В ту ночь мне снилось, что я иду по полю прекрасных пурпурных орхидей. Я наклоняюсь, чтобы сорвать одну, и. растворяюсь в воздухе.
Наутро мы забрались в кабину очередного военного грузовика, чтобы осмотреть руины в тридцати милях от базы. Признаться, меня больше интересовал наш гид, чем сомнительная перспектива увидеть развалины инков. Как-никак у индейца из племени шуар было больше причин ненавидеть войну, чем у любого из нас.
Племя шуар обитало на ничейной земле между Эквадором и Перу. До войны они жили как одна большая семья, свободно перемещались от деревни к деревне, торговали солью и сигаретами, свиньями и цыплятами. Потом провели границу. Некоторые семьи потеряли связь с родственниками на последующие пятьдесят лет. В других районах последствия сказались подспудно. Перуанские шуары, выращивающие бананы, по-прежнему ходили через границу и продавали свой товар на рынках Эквадора – это было выгоднее. Субботние футбольные матчи проводились, как и раньше. Но потом, с приближением годовщины войны, напряжение усилилось. Торговля была приостановлена, а смешанные пары разъехались по своим семьям на несколько месяцев.
Тем, кто пошел в армию, было сложнее всего. Шуары сыграли в войне ключевую роль – они были лучшими разведчиками, лучше всех умели выживать в джунглях. Они были самыми преданными бойцами, и их боялись больше всего. Однако что происходило, когда шуар смотрел в прицел и видел на том конце своего брата в форме противника? Кому он был предан больше – своей стране или своему народу?
