Млечный Путь, 2012 № 03 (3) - Журнал «Млечный Путь»
Разумеется, никто не должен был замечать такого вопиющего нарушения этикета, как любовница в доме законной супруги — слугам были отданы соответствующие приказания, и, что немаловажно, поведение хозяев, игнорирующих Фанни, тоже не вызвало у прислуги вопросов. Все представление было разыграно ради меня одного — как я теперь понимаю, Артур внешне случайными замечаниями искусно доводил меня до готовности.
И наконец состоялась наша встреча в коридоре.
Артур знал, что я хороший фехтовальщик, — ради этого он и присочинил к семейной легенде страх Черной Дамы к холодному оружию, которым очень кстати были увешаны все стены дома.
Тонкий, жестокий план убийства чужими руками… моим оправданиям бы никто не поверил… тюрьма или Бедлам.
Но, к счастью, все вышло не так, как задумывали мать и ее достойный сын. Когда я думаю, какая мелочь спасла жизнь Фанни Льюис и мою, меня спустя годы вновь пробирает озноб перед тем, на каком тонком волоске случайностей подвешена иногда наша судьба.
Станислав ЛЕМ
ОТ ЭРГОНОМИКИ ДО ЭТИКИ
Перевод с польского: Виктор Язневич
На собственной шкуре я познал все основные типы общественного устройства нашего века: бедный капитализм довоенной Польши, гитлеризм, сталинизм в СССР, его разновидность в Польше, «оттепель» и наступившие за ней «заморозки», кризис, взрыв «Солидарности», ее упадок и начало «перестройки». Таким образом, я являюсь «учеником многих эпох»: и хотя сам не осознавал, но именно это оставило след в большинстве моих книг как результат работы воображения, ориентированного СОЦИОЛОГИЧЕСКИ. Научная фантастика оказалась для этого неплохим объектом. В ней я показывал, что происходит, когда индивидуумов «приспосабливают к обществу» и наоборот — когда «общество приспосабливают к индивидуумам». Как можно ликвидировать полицейский надзор и всяческие наказания, одновременно с этим не ввергая общество в состояние анархии? Я спрашивал — произведениями — является ли человек существом, способным постоянно совершенствоваться под влиянием культуры? В каких условиях проявляются «темные стороны» человечества? Куда ведет непрерывное прирастание благ, их повсеместность вплоть до бесплатного распространения — не ведут ли эти «утопии пресыщения» к удивительным вариантам ада, который становится «электронной пещерной эпохой»: ведь автоматизированное окружение, исполняя любые капризы людей, делает их ленивыми, оглупляет и приводит либо к отупению, либо разжигает в них огонь бессильной агрессии, так как уже ничто, кроме уничтожения накопленного неимоверного богатства, не может стать объектом желаний и снов.
Мой писательский метод заключается в отсутствии метода: я будто бы приступаю к игре, причем даже не к игре с уже установленными правилами, как шахматы, а к такой игре, правила которой появлялись в процессе написания — таким образом взаимосвязь представляемого мира с реальным не была ПРЕДНАМЕРЕННОЙ[11]. Но какой-то была всегда. Оглядываясь назад на те 35 или 36 книг, которые я написал, вижу, что отношение моих «миров» к действительности почти всегда характеризовалось реализмом и рационализмом. Реализм означает у меня проблемы, которые или уже составляют элемент нашей действительности (и преимущественно это те проблемы, которые нас беспокоят), или проблемы, возникновение которых в будущем я могу считал правдоподобным или даже вероятным. (На возникающий здесь вопрос, мол, а откуда я могу знать, какие проблемы, сегодня не существующие, станут реальностью, в ответ могу только сказать, что к настоящему времени много таких «проблемных предсказаний» уже реализовалось, то есть «я имел хороший нюх», ибо главным источником вдохновения для меня была и есть область точных наук.)
А рационализм означает, что я не ввожу в свои сюжеты сверхъестественные элементы или, яснее и проще: не ввожу ничего такого, во что сам не мог бы поверить. Пишу ли я с дидактическим намерением? Это может показаться забавным, но дидактическое намерение направлено не только на читателей, но и на меня самого. Это проще всего можно показать на примере небеллетристического произведения, каковым является «Сумма технологии». Я писал ее в 1962-63 годах, когда о футурологии никто не слышал, и писал из любопытства, каким может быть будущее вплоть до той границы, которую позже называл как «понятийный горизонт эпохи». Я хотел экстраполировать имеющиеся знания настолько далеко, насколько это мне казалось возможным. Основное направление, или вероятность избранной стратегии, через 26 лет оказалось верным, но здесь я хочу подчеркнуть, что «Сумма» была ПОИСКОМ, а после написания стала НАХОДКОЙ (различных допущений, предположений, мысленных экспериментов), и что заранее о содержании я почти ничего не знал.
В свою очередь моя «Философия случая» (1968 г.) появилась оттого, что меня удивлял разброс интерпретаций, прочтений, критических суждений в различных языковых и культурных кругах, а еще более удивительным было для меня то, что даже в пределах одной культуры и одного языка случались рецензии диаметрально противоположные. Когда я спрашивал литературоведов, то они принимали мое удивление и дилеммы за пустые. Видя, что ничего от них не узнаю, я в течение года совершенствовался в теории вопроса, после чего сел и написал два тома, чтобы СЕБЕ объяснить, чем является литературное произведение, чем МОЖЕТ быть и почему восприятие бывает сначала «колебательное», «неустойчивое», а потом оно стабилизируется, и это было особенно похоже на динамику естественной (дарвиновской) эволюции видов. Однако, поскольку перед написанием «Философии» я этого не знал, правильно сказать, что я объяснял СЕБЕ, а при случае будущим читателям. (Nota bene литературоведам с гуманитарным образованием не по вкусу понятия «схоластики», «эргодики», естественной кривой распределения Гаусса, кривой Пуассона и т. п. Зато гуманисты преклоняются перед модой, которая, как структурализм, как постмодернизм, как «деконструктивизм» Дерриды, не имеет ничего общего с методикой эмпирии или естественных наук, и потому между моей «Философией» и гуманистикой была и осталась непреодолимая пропасть). Сейчас я заново написал второй том этой книги, с первым разделом «Границы роста культуры», поскольку шесть лет пребывания на Западе открыли мне угрозы развития культуры, вызванные избытком предлагаемых сочинений, тотальной коммерциализацией (рынком) спроса и предложения, а также вырождающимися явлениями в кругах так называемой «массовой культуры» государств, создающих «цивилизацию потребительской вседозволенности». Таким образом, начиная писать, я обычно не знал, куда этим писательством зайду и, говоря о результатах «игры» С СОБОЙ, правду говоря, о читателях я не думал. Может я рассчитывал на то, что проблемы, которые увлекают МЕНЯ, займут и других.
Следует добавить, что между мной и читателями стоял цензор. Мой первый роман, «Больница Преображения», о судьбах психиатрической больницы в Польше во время оккупации, написан в 1948 году, появился в 1955 году, а в промежутке я был сначала принят, а затем выкинут из Союза Писателей (ибо я не имел ни одной
