Млечный Путь, 2012 № 03 (3) - Журнал «Млечный Путь»
— Это… Это ужасно! — пробормотал я. — Господи, если ты существуешь, как ты можешь такое допускать!
Но он снова схватил меня за локоть, требуя продолжить чтение, и в его голосе прозвучала угроза, заставившая меня вздрогнуть.
Перед обращенными на меня невидящими глазами я вынул из мокрого, покрытого пятнами конверта второе письмо. И, не успев толком понять, не успев осознать смысл увиденного, машинально прочел вслух расплывшиеся, едва различимые слова: «”Восток” тонет… айсберг… посреди… океана… прощай, ты не виновен… люблю…»
— «Восток»! — воскликнул я. — Это же французский пароход, который бесследно исчез… Один из лайнеров «Зеленого креста»! Я совсем забыл… Я…
Грохот револьверного выстрела оглушил меня, больно ударив по барабанным перепонкам. В ушах у меня зазвенело, я невольно отшатнулся от грязной, одетой в рванье фигуры, которая сжалась, конвульсивно содрогнулась и рухнула на асфальт у моих ног.
Топот набежавшей толпы зевак, пыль и привкус пороха в знойном воздухе, пронзительные сигналы скорой помощи, с ревом несущейся по Мейл-стрит, — все это запечатлелось у меня в памяти, пока я стоял на коленях, беспомощно сжимая руки покойника.
— Вояка Чарли застрелился, правда, мистер Хилтон? — недоуменно проговорил проштрафившийся полицейский. — Да вы сами видели, сэр… Снес себе полголовы, верно, мистер Хилтон?
— Вояка Чарли… — передавали друг другу зеваки. — Лягушатник застрелился…
Эти слова продолжали отдаваться у меня в ушах еще долго после того, как скорая помощь умчалась прочь, а разросшаяся толпа стала мрачно расходиться по требованию пары полицейских, расчистивших пространство вокруг свернувшейся лужицы крови на асфальте.
Я требовался им в качестве свидетеля и вручил свою визитку одному из полицейских, который меня знал. Любопытствующие стали с восторгом разглядывать меня, я отвернулся и стал прокладывать себе дорогу среди испуганных продавщиц и дурно пахнувших попрошаек, пока не растворился в людском потоке, текущем по Бродвею.
И лавина понесла меня куда-то — на восток? на запад? — я не замечал этого, мне было все равно, я только пробивался сквозь людское скопище, безразличный ко всему, смертельно усталый от попыток разобраться в Господней справедливости и все-таки рвущийся постичь Его замыслы… Его законы… Его суды, которые «истина, все праведны».
Глава IV
— Они вожделеннее золота, да-да, и даже множества золота чистого, слаще меда и капель сота!
Я стремительно повернулся к тому, кто брел позади меня, произнося эти слова. Его запавшие глаза были тусклыми и бессмысленными, его бескровное лицо казалось бледной маской смерти на фоне кроваво-красного свитера — эмблемы «Солдат Христа».
Не знаю, зачем я остановился, подождав его, но, когда он проходил мимо, я сказал:
— Брат, я тоже размышляю о мудрости Господа и Его заветах.
Бледный фанатик бросил на меня взгляд, заколебался, но приостановился и двинулся рядом со мной.
Из-под козырька форменного кепи Армии Спасения его глаза сияли в полумраке удивительным светом.
— Поведай мне, — продолжал я, едва слыша свой голос сквозь грохот транспорта, «звяк-звяк» канатных вагончиков и шарканье ног по выбоинам тротуара, — поведай мне о Его заветах.
— И раб Твой охраняется ими, в соблюдении их великая награда. Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня и от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения. Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны перед Тобою, Господи, твердыня моя и Избавитель мой!
— Ты цитируешь мне Священное Писание, — сказал я. — Я и сам могу его прочитать, если захочу. Но это не помогает мне уяснить причины… Это не помогает мне понять…
— Что? — спросил он и что-то пробормотал себе под нос.
— Вот это, к примеру, — ответил я, указывая на калеку, рожденного слепым, глухим и уродливым… Жалкое, истерзанное болезнями существо на панели у церкви Святого Павла… Божья тварь с тоской в невидящем взгляде, которая кривляется, гримасничает и трясет жестянкой с мелкими монетами, как будто звон меди может остановить человеческую стаю, рвущуюся вперед на запах золота.
Человек, бредущий рядом, повернулся и уставился мне в глаза долгим и серьезным взглядом.
И постепенно внутри меня зашевелилось смутное воспоминание… Что-то туманное пробуждалось в памяти, что-то ушедшее, что-то давным-давно позабытое, что-то трудноразличимое, темное, слишком слабое, слишком хрупкое, слишком неопределенное… О да, какое-то древнее ощущение, которое когда-то было ведомо всем людям… Какая-то странная неуверенность охватила меня, и я осознал, что бесполезно даже пытаться восстановить то безвозвратно утраченное чувство…
Потом голова человека в ярко-красном свитере склонилась, и он снова начал бормотать себе под нос о Господе, любви и сострадании. Как видно, невыносимый зной большого города выжег его мозг, так что я ушел прочь, оставив его болтать о тайнах, о которых никто, кроме таких, как он, не смел даже упомянуть.
Я шагал в пыли и зное, и горячее дыхание людей касалось моих щек, и горящие глаза смотрели мне в глаза. Глаза, глаза… Они встречались с моими глазами и проникали сквозь них, все дальше и дальше, туда, где среди миражей вечной надежды блистало чистое золото. Золото! Оно было в воздухе, где мягкий свет солнца золотил плывущие мысли, оно было под ногами, в пыли, которую солнце превращало в позолоту, оно сверкало в каждом оконном стекле, где длинные красные лучи высекали золотистые искры над судорожно охотящимися за золотом ордами Уолл-стрит.
Высоко-высоко, в бездонном небе, возвышались уходящие вверх здания, и дующий с залива бриз шевелил поникшие на солнце флаги, пока они не начинали развеваться над суетящимся роем внизу… Вдыхая отвагу и надежду, и мощь в тех, кто жаждал золота.
Солнце уже опустилось за Замок Уильяма, когда я апатично свернул в Бэттери-парк, где длинные прямые тени деревьев упали на газоны и асфальтированные дорожки.
Сквозь листву уже пробивался свет электрических фонарей, но залив еще мерцал, точно полированная медь, и топсели судов играли все более темными красками там, где красные солнечные лучи искоса падали на такелаж.
Старички, стуча по асфальту исцарапанными палочками, ковыляли вдоль волнолома, туда-сюда в наступающих сумерках сновали старушки, те старушки, которые ходят с корзиночками, открытыми для подаяния или набитыми всяким старьем — едой? одеждой? — я этого не знал, да и не собирался узнавать.
Над тихим заливом прокатился громовой раскат с бруствера Замка Уильяма и замер где-то вдали, последние лучи багрового солнца били со стороны моря, колыхаясь и угасая в угрюмых тонах послесвечения. И вот
