Знание-сила, 2009 № 09 (987) - Михайлов
Каким образом происходит деформация? Каждое извращение извращено по-своему. Один из разнообразных способов порчи речи самостоятельными силами, без всякого влияния иностранщины — образование жаргонного слова по фонетической близости, что подмечал еще Д. Лихачев в работах, посвященных "блатной музыке». Арго рождается из соображений секретности: среда вводится в заблуждение словами, о значении которых догадываются только беседующие. Поскольку сконструировать настоящий язык тюрьме и маргинальной среде не под силу, в ход идут, в частности, слова из нормального словаря, похожие на маскируемое слово. Так педераст становится Петухом, кокаин — коксом, кодеин — КОДОЙ. Неужели сегодня указанный механизм начинает работать как обыкновенный словообразовательный фактор?
Слово ЖЕСТЬ как таковое обозначает отожженную листовую сталь холодного проката толщиной 0,2–0,5 миллиметра. Нам знакомы жестяные крыши сараев и домов, обитые кровельным железом двери. И тонкие крышки консервных банок, оставляющие такие глубокие, страшные порезы на руках.
Вот уже несколько лет, как ЖЕСТЬ правит бал в жаргоне, попала она и в печать. Что касается школы и улицы, они познакомились с ЖЕСТЬЮ едва ли через Интернет и прессу. Однако ничего секретного в слове «жестокость» нет, и не совсем понятно, зачем его маскировать (крупный довод в пользу гипотезы, высказанной выше: жаргонный тип словообразования становится нормой).
Новое понятие сложилось в пору прорыва на экран «сцен жестокости и насилия», преувеличенно (по мнению одних) или даже слабо (по мнению других) отражающих степень жесткости реальности. Такие фильмы в культурных странах относят в специальную категорию. ЖЕСТЬ стала обозначением жанра, который допускает искромсанные в куски тела, садистские кадры, когда буквально режут по живому. Трудно избавиться от ассоциации с крышкой консервной банки, глубоко пропоровшей кисть руки. Точные математические разрезы жести огромными ножницами по металлу также прибавляют кое-что к ассоциативному ряду. Однако этого явно недостаточно. Конечно, слово «жест» обозначает буквально «действие». Gesta romanorum — деяния римлян. В фильмах специальной категории и правда много действия, в созерцательности их не обвинишь: все они относятся к разряду movie. Однако нет никаких данных, что европейское gest имеет хоть отдаленное отношение к этимологии нашей ЖЕСТИ.
Осталось только задаться вопросом: отчего массы так падки на неправильное словоупотребление? Услышав жаргонно употребленное словечко, мы быстро его перенимаем. Возможно, овладение жаргонным кодом создает иллюзию принадлежности к узкому кругу лиц, что в определенном возрасте кажется престижным. Во-вторых, такое слово ощущается как экспрессивное. Стертый от ежедневного перемалывания штампов язык алчет экспрессивности, как в пустыне жаждут воды. Вот поэтому повседневная речь в странах, где официозный язык кажется особенно деревянным, богата ругательствами и экспрессивными междометиями.
Но смысл из нее стремительно вываливается. «И тогда она его просто, знаешь, молча погладила по волосам», — пересказывает кусок мелодрамы девица. «Же-есть!..» — откликается подруга.
ЛЮДИ И СУДЬБЫ
Правда и ложь о жизни и смерти Милия Достоевского
Николай Богданов
Коллаж автора
В начале сентября 1936 года в Кривом Роге был в третий раз арестован Милий Достоевский, внучатый племянник Ф.М. Достоевского. После длительный допросов следователями НКВД он был отправлен в один из концлагерей Западно-Сибирского края, получив десятилетний срок заключения…
Такое вступление предпослала редакция мюнхенского альманаха «Литературный современник» (1952) публикации двух глав из воспоминаний бывшей жены Милия Федоровича — Евгении Достоевской. В них среди угнетающих душу подробностей жизни и быта советских людей тех лет содержится и описание личной встречи мемуаристки с отбывающим заключение мужем. По уверению Е. Достоевской, она состоялась в марте 1937 года на «ферме № 2 НКВД» под Мариинском:
…Хлопнула дверь, я подняла голову. В контору <лагеря> вошел старик с седой бородой. В первое мгновение я не верила своим глазам. Вот он, около меня. Я слышу его голос, чувствую поцелуй, сама целую его, а слезы текут у меня по щекам, и я шепчу:
— Борода, совсем седая борода. Откуда она у тебя?
— Ну вот, никогда не думал, чтобы ты из-за бороды плакала. <…>
А когда он снял шапку, я увидела седую, без единого темного волоска голову. Красные, распухшие, все в царапинах и ссадинах его руки без слов объяснили мне, какова здесь жизнь.<…>
Я чувствовала и понимала, что муж умышленно скрывает от меня все тяготы своей жизни. Я видела, как он похудел, как изменился, как вздрагивал от каждого случайного стука…<…>
— Прощай, до осени. Нет, нет, до свиданья. до осени.
Это были его последние слова. Больше мне никогда не суждено было услышать его голоса.
Можно не сомневаться: цитированные выше строки болью отзовутся в сердце любого, даже и не слишком впечатлительного человека. Ведь трагические события того времени так или иначе вторглись в жизнь едва ли не каждой советской семьи. Тем поразительнее факт: во всем, что касается Милия Достоевского, в воспоминаниях его жены нет ни одного слова правды!
Сейчас можно с уверенностью утверждать, что Евгения Достоевская никогда и не ездила в далекий Мариинск на свидание с мужем. Да ведь Милий Федорович и не подвергался осенью 1936 года никакому аресту! Ибо в это время находился в абсолютно другом месте и в других обстоятельствах. Больше того, есть основания полагать, что он уже много лет не поддерживал с бывшей женой никакого общения и вряд ли мог обрадоваться встрече с ней, где бы она ни состоялась. И уж совсем возмутительное: мемуаристка не имела никакого права подписывать свои воспоминания столь громким литературным именем! Впрочем, для того чтобы распутать эту историю, нам придется обратиться к событиям более раннего времени.
Зимой 1913 года двадцативосьмилетнего Милия Федоровича Достоевского, незадолго перед тем окончившего Московский археологический институт и специальные классы Лазаревского института и посвятившего себя изучению истории и искусства Востока, подстерегает тяжелый удар. О том, что же произошло, можно узнать из его письма лета 1914 года к двоюродному дяде — Андрею Андреевичу Достоевскому (ныне хранящемуся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки):
Дорогой дядя Андрюша! (Ты, вероятно, удивишься, получив письмо от меня.) Прости, пожалуйста, что отнимаю от тебя время и обращаюсь к тебе на «ты», но я, насколько помнится, от тебя же получил разрешение <на это>.
От Андрюши Рыкачева или от моей сестры Тани ты, вероятно, уже знаешь о моей тяжелой болезни, постигшей меня 1,5 года назад. Дело в том, что у
