Журнал СовременникЪ № 8 2022 - Коллектив авторов

Журнал СовременникЪ № 8 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

* * *

Михаил Аранов

Родился в Ленинграде, где окончил политехнический институт. Живёт в Ганновере и Санкт-Петербурге. Публикуется в журналах России, Германии, США и Англии: «Дружба народов», «Новый Берег», «Дети Ра», «Слово/Word», «Крещатик», «Невский альманах», «Зарубежные записки», «Студия», «Семь искусств», «Новый журнал» и других. В настоящее время публикует статьи, прозу и стихи в международном интернет-журнале INTER-FOCUS.de.

В Санкт-Петербурге изданы три книги прозы: «Скучные истории из прошлой жизни» («Нева», 2008), «Страх замкнутого» («Алетейя», 2013), роман «Баржа смерти» («Буквально», 2018), глава из которого вошла в сборник «Опалённые революцией» («Скифия», 2017). Также главы из этого романа опубликованы в журналах России («Дружба народов») и Германии («Мастерская»).

В 2017 году в издательстве «Супер» (СПб) вышел коллективный сборник стихов М. Аранова, С. Викмана, О. Кудрявцевой, В. Шнайдера «Пространство вытеснения».

Сборник стихов М. Аранова «Следы на песке» переведен на немецкий язык («Spuren im Sand», издательство «Fahre», Ганновер, 2010).

Повесть «Вернутся ли голуби в ковчег» вошла в лонг-лист «Русской премии» за 2013 год; рассказ «Рыжая лошадь» – лонг-лист литературного конкурса им. В. Г. Короленко за 2016 год; рассказ «Провинциальные истории» – шорт-лист литературного конкурса им. В. Г. Короленко за 2017 год.

Псовая охота

Мы – зайцы, бегущие следом за страхом.

За нами часть жизни, пошедшая прахом.

За нами деревьев загубленных рощи.

За нами могилы – что может быть проще.

Мы – зайцы. И жизнь наша – страх и движенье

в погоне за тенью, своим отражением.

Бежим мимо хижин с обрушенной кровлей.

И путь наш помечен и потом и кровью.

Мы – зайцы, за нами охотников рота.

И нас настигает лай псовой охоты.

Кого-то загнали, порвали на части.

Их в пене бордовой оскалены пасти.

Собак не кормили пред псовой охотой.

Чтоб лютыми были для этой работы.

Венеция

Венеция, я восхищён!

И без тире и междометий

здесь гениально завершён

рисунок нескольких столетий.

Изобретён Советом дожей[1] —

каприз судьбы, изыск ума.

Удел его – на рай похожий,

а рядом нищая сума.

Здесь так бесстыдна нагота.

И торжествуют базилики.

Со стен глядят святые лики,

и святотатствует толпа.

Венеция в воде по пояс:

недолговечно ремесло.

Гребец, лениво в волнах роясь,

вращает медленно весло.

Из века в век. На свет из мрака

гондолы путь под сводом арок.

Над площадью Святого Марка

взлетает стая голубей,

свободе радуясь, своей.

Но здесь, из камеры свинцовой,

сластолюбивый Казанова

вписал язвительное слово

в историю людских страстей,

играя правдой без затей.

Что слово?! Звук его немеет.

Слова – песок. Их ветр развеет.

Истомлена морскою качкой,

забросив юбки за бедро,

Венеция роскошной прачкой

полощет ветхое бельё.

Память о Ленинграде

Моей памяти город —

Недосказанных слов многоточия.

Не по возрасту молод,

он печалей моих средоточие.

Я иду вдоль каналов,

где мой город назначил мне встречи.

В перезвоне бокалов

он заботы взвалил мне на плечи.

Эта ноша не тяжка,

я его понимаю с полслова.

Сигареты затяжка —

с Петропаловки выстрелы снова.

Всё, как прежде, готово

вдруг слезой ожидания пролиться.

Улыбаются ново

незнакомые, юные лица.

Мойка так же лениво

в оцеплении гранитном плетётся.

Невский так же блудливо

озабочен, в глаза мне смеётся.

Строгий облик мостов

для чеканки готов,

как скупые блокадные сводки.

Сон тревожный хранит

Вид Казанских палитр,

Воронихинский гений – решётки[2].

В этом городе правят

Прежней вольницей люд и стихия.

Не смирила Нева[3]

свои прежние нравы лихие.

Ни под дланью Петра,

Ни пред Господом. Что ещё выше…

Непрощённая кровь —

это Спас на Крови[4].

В длань икону бери…

Снова эхо той бомбы мы слышим.

Взорван «вечный» Ильич[5] —

пугачёвщины бич

монументы святые колышет.

Укрощёнными стали

только кони на тихой Фонтанке,

да в ноябрьские дали

по брусчатке идущие танки.

Запишите в регистры

и сочтите позора пределом —

позабыли магистры

«Ленинградское дело».

Память – крик на пределе

Из блокадных ночей ежечасно:

«Сторона при обстреле[6]

эта – очень опасна».

«Ты слышишь меня?..»

Ты слышишь меня?

Это я говорю.

Прислушайся, и в тишине

Разгадаешь мой голос.

Это я говорю о тебе.

Тысячу раз повторю твое имя.

Самых быстрых коней

оседлает мой голос.

И домчит до тебя мою нежность.

Ты только прислушайся.

И замри на мгновенье.

И в шорохе ветра, в стуке колес,

В голосах, окружавших тебя ежедневно,

разгадаешь мой голос.

Оглянись и поверь:

Это я говорю о тебе.

И откликнись негромко,

Чтоб только один я услышал.

Я вижу: шевелятся губы.

Касания рук ощущаю.

И запах волос опьяняет.

Я помню, все помню.

Твой голос во мне зазвучал.

Словно робкие пальцы

Прошлись вдруг нежданно по струнам.

Я музыкой полон,

черным пологом ночь.

Мы один на один.

Диалог наш сплетается

в медленном танце

и теряется где-то

в промоинах лунного света.

Я руки тяну,

натыкаюсь на стену молчанья.

Тонко, тонко звеня,

Наполняет меня тишина.

Коричневый странник

«Вы поблекли. Я – странник, коричневый весь»[7].

Даже память о прежних свиданьях истлела.

Но нежданно вдруг что-то забытое здесь

заставляет меня оглянуться несмело.

Проезжая ваш ветхий, заброшенный