Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Теперь каждый день ходила она к своему возлюбленному на которого иная девушка и без крика и взглянуть бы не смогла, ласкала его, кормила — и с каждым то днем все сильнее, все самоотверженней ее любовь становилась — она с самого начала не рассчитывала на какой-либо ответ и теперь служила ему как святыне, как божеству.
Все росло вожделенье к ней хозяйского сынка, он тщетно домогался сношения с нею, она с негодованием отвергала его подарки, а, тем более, пошлые любовные стишки, которые придумывал не он, но один из бездарных «стихотворцев» за мелкую монету. От такого животного вожделенья человек теряет и разум и совесть (а обычно — последние остатки этих чувств). И вот этот развратный юнец выследил, кого она любит на самом деле, и тут пришел в такое бешенство, от того, что его предпочли какому-то уродцу, что поклялся извести и его и ее (да — на место отвергнутого вожделенья приходит или пустота или злоба, и только настоящая любовь, как и все чистое, несмотря ни на какие преграды, ни на какие муки, всегда остается любовью — сильным, ничем непобедимым чувством. Ведь именно великой, самоотверженной любовью и был создан этот мир, частицы ее есть в каждом, но в некоторых, к сожалению, похоронены под злобой. Итак, ему никакого труда не стоило предать мучительно смерти уродливого раба, но служанка была, все-таки, вольной девушкой, и требовалось, чтобы все увидели, какая она злодейка. Он мог бы сказать, конечно, что она таскает с кухни еду — ее бы за это высекли, и выгнали, но этого, конечно же, было мало для злодея. И вот, распыляемый своей злобой, придумал он нечто страшное — он пошел к пекарю и купил у него ядовитого порошка, подсыпал этот порошок в тот котел, где варился суп для дворовой челяди, а затем, подбежал к девушке и попытался обнять, как делал много раз до этого. Она, как и много раз прежде, оттолкнула его и бросилась в девичью, где и закрылись. Он не стал ее преследовать, а на лице его расползлась дьявольская усмешка, ибо он уже сделал то, что задумал — подсыпал остатки ядовитого порошка ей в карман. Затем, пустой пузырек он подкинул под циновку на которой спал несчастный юноша.
А на следующий день несколько человек из дворовой челяди умерли в страшных муках — на лицо было отравление, и был вызван судья, произведено тщательное дознание, и в карманах девушки были найдены несколько ядовитых крошек, стали искать дальше и нашли пустой пузырек под циновкой уродливого раба. Тут же был оглашен приговор:
— Обоих отдать на растерзание голодных псов.
Девушка стояла обнявшись со слепым юношей, и тогда злодей подошел к ним, и проговорил девушке:
— Ну что — одумалась? Теперь то будешь знать, какого это — отвергать любовь сильных мира сего? Не хочешь, наверно, быть растерзанной псами? А… В цвете то лет?! Они долго-долго раздирают… Да… Ну так дай же мне, что я у тебя так долго добивался, и будешь свободна.
— Вы уже знаете ответ. Этого никогда не будет. — тихим, но твердым голосом молвила девушка, и взглянула своими кроткими, ясными очами в его измученные, болезненные глаза.
Ни в чьем сердце тот взгляд и слова эти не могли бы пройти без участия, даже и орк почувствовал бы что-то небывалое, что-то сродни состраданию — вот и в сердце этого злодея проснулась жалость (или, скорее, слабое подобие этого чувства), и он так молвил:
— Хорошо же — если тебе так дорога твоя чистота, так береги ее. Мне подари один поцелуй, и еще… самое главное — отрекись от этого уродца. Да — можешь даже не целовать меня, просто скажи, что ты отрекаешься от него, что никогда не предпочтешь его мне. Только это скажи, и я сделаю так, что ты будешь свободна.
— Но я не могу лгать… Я его действительно люблю. Вы хотели моей плоти, и ничего более, а я полюбила совсем не плоть — хотя вам пока что этого не понять. Он был прекрасным, чистым юношей, поэтому я бы полюбила его прежде, но вот злой рок выжег ему глаза, и кожа на лице и на теле выгорела, пошла буграми; его стали терзать, и он показал свою душевную силу, остался таким же любящим, верным своему сердцу. Так почему же я должна была не полюбить за то, что выжгла ему глаза, и некоторое количество мяса сморщилось и подгорело, и он страшно мучался, а его еще больше мучили? Скажи, скажи — за это ли я должна была невзлюбить его?.. Нет — от этого только сильнее моя любовь стала.
— Ну, а тебе меня не жалко?
— Жалко, потому что и ты страдаешь, и я смогу тебя полюбить, как сестра, ежели ты только захочешь…
— Нет! — вскрикнул юнец и отшатнулся.
А в это время слепец шептал девушке:
— Что же ты? Ты боишься сделать мне больно? Скажи ему, что отрекаешься, и живи, молодая — у тебя впереди еще столько радостей. Я же пойму, что ты скажешь это так, что на самом деле не отречешься.
— Нет, нет — зачем же мне жить, когда ты, любимый, уходишь?
— Это сейчас тебе потеря кажется невосполнимой, но пройдут годы, и ты лишь иногда, в минуты печали будешь вспоминать этот день…
— Так бывает, когда чувство не искренно, когда — это самообман. Но перестает ли через двадцать, через тридцать лет лить по своему сыну слезы мать? Не ее ли волосы покрываются сединой много раньше срока? А когда единственный любимый уходит, и его вторая половинка должна уйти с ним. Да — не говори, я знаю, что ты любишь другую, и я, конечно, не смею мешать вашему счастью. Позволь мне только проводить тебе до того дома, что небесным хрусталем сияет в облачной стране. Да, да — не удивляйся, я все знаю, ведь ты всегда в забытьи, и под кнутом шептал свою мечту — ты жил с нею, и теперь вот — скоро долгожданная встреча… Позволь мне только проводить твой дух до порога, а там я оставлю тебя навсегда, и вместе с ветром теплым и печальным полечу прочь, буду шептать в кронах деревьев, буду плакать вместе с дождем — нет, нет — меня не страшит такая участь, я счастлива, что могу так чувствовать, что останусь верна своему чувству до конца…
А через несколько часов была свершена казнь по приговору: и это было жуткое зрелище, к которому, однако, были приучены обитатели того города. И только юнец, хозяйский сын не выдержал, и, к удивлению своего отца, со слезами бросился в свои покои. С тех пор он стал не разговорчивым, стал чураться прежних своих товарищей, а через несколько лет оставил город, и не взял с собой ничего, и до самой старости он странствовал, и старался всякими добрыми делами искупить свой грех. Умер он в нищете, всеми забытый — замерз в холодной пещере, и до самого последнего мгновенья он мучился, молил о прощении.
А перед теми двоими раскрылась облачная земля, и неземными словами ту красоту, да доброту описывать! Вот и дом несказанный, и тогда понял юноша, что Она, та, что рядом с ним парила, и была его суженной, что для них этот дом красовался. Так оно и было — вот распахнулись пред ними двери, дивная, неземная музыка объяла их, и шагнули они, рука об руку, к жизни вечной.
* * *С таким чувством рассказывал это Фалко, что все-все присутствующие позабыли о своих бедах, и только к нему и прислушивались, все даже и выгнулись, придвинулись к нему, и даже Эрмел, прямо в ясные глаза которого и смотрел все это время хоббит, — даже и он как-то изменился, и, вместо прежнего притворства, наконец-то проступило искреннее чувство. Последнюю часть хоббит пропел как некую прекрасную песнь, на одном дыханье, и теперь пот катился по его лицу, ему понадобилось некоторое время, чтобы отдышаться (и все это в тиши), после чего вновь заговорил:
— Вот видишь, Эрмел, ворон, враг, темный, светлый… Кто ты на самом деле? Какое твое истинное имя за всеми этими масками?.. Итак, видишь ли ты теперь, понимаешь ли — ни эльфам, ни людям, ни тебе не остаться в этом мраке! А, ведь, ты и сам любил; ты вот предлагаешь вернуть государю Келебримберу его дочь, так, ведь, и сам же по ней тоскуешь. Ты любил ее истово, сильно, и некоторое время сам хотел изменится — ты же даже стал вершить для всех нас добро, но потом она погибла… Ты вновь погрузился во мрак! Но ведь раз любил тогда, как и сейчас — это почувствовать можешь! В каждом и даже в тебе есть эти искорки… Вот тот юнец из рассказа — он был злодее, но ведь смог возродиться — все время в нем это тлело. И в тебе, и в тебе! Ведь мрак же не может принести истинного счастья. Ну же — вспомни, что чувствовал, когда любил ее…
Эрмел ничего не говорил, но при этих словах хоббита, медленно, шаг за шагом, принялся отступать, и отступал до тех пор, пока не уткнулся в один из многочисленных выступов. Он долгое время оставался недвижим, и никто из бывших поблизости не смел пошевелиться, никто не говорил ни слова. Недвижимая, темно-серая, провисала над ними дымовая вуаль… было очень тихо… восходило подобное исполинскому, расплывчатому белесому оку Солнце, и становилось все жарче. Наконец, Эрмел молвил чуть слышно:
— Государь, где могила твоей дочери?
— Там же, где покоятся тела и иных знатных Эрегионских эльфов. — отвечал один из эльфийских князей, который увидел, что государь так разволновался, что вряд ли сможет что-нибудь ответить.
