Дмитрий Щербинин - Буря
— Да, да мне Фалк рассказывал!
— Так вот: наблюдатель скользит по муравьям взглядом; и какое ему дело до того, какую там щепку тащит один из муравьев, о чем шепчется своими усиками с иными? Муравьев многие и многие тысячи, даже миллионы; но, если в лесу, они движутся по каким-то своим законам, и наблюдатель ими не управляет; то — эти муравьи есть плод его мыслей; и мысли эти невидимыми облаками сгущаются в воздухе — поколениями они строят что-то, затем поколениями разрушают; и поколения уходит безвестно, ничто не остается от их существования; и кто же вспомнит теперь о чем так напряженно думал один из этих муравьев, веков пять назад? Куда ушли маленькие, составляющие всю его сущность помыслы? Ведь, стали прахом, как и тела… Так же уйдет в небытие, и никем никогда не вспомнится, все то, чем живут нынешние толпы. И они, называющие его громко, и с большой буквы — они даже и не подозревают, что и они, и мы, и ты — лишь бесконечно малое мгновенье в его сне. Они, сидящие у его трона, говорящие от его имени, порой рассуждающие о нем; полагающие, что ему есть дело, до всего с ними происходящего. Думаешь, он смотрел в твою душу? Думаешь, ты был интересен ему?.. Ты, пылинка, случайно промелькнувшая, среди этих, что-то из камня вытачивающих и стирающих — все, чем ты живешь, все о чем волнуешься — столь ничтожно для него, что он и не заметит. Ты в пылу говорил о любви, о восстании; но и любовь и восстание — все промелькнет, как и многие, многие века до того… Ведь, и раньше были восстания; и до тебя любили юные сердца, и не менее сильно, и не менее трагично, нежели ты — но все проходит, все рассыпается в прах, и только он сидит прежний, погруженный в свои думы. Вы можете устраивать сражения у его стоп, можете говорить какие угодно пламенные речи, сколь угодно сильные чувства испытывать; можете перевернуть своим восстанием весь его муравейник, а он, спокойно будет взирать на вашу суету. Пройдет еще мгновенье его сна, и от всех ваших чувств, от любви вашей — лишь прах останется; а он все так же будет сидеть и взирать на суетящихся под стопами его муравьев — ибо вновь появятся они, расплодятся; сам воздух, наполненный его думами родит его. Теперь ты знаешь про сидящего на троне столько же, сколько и мы; ну а я расскажу, то сталось с двенадцатью муравьями, появившихся, по думе ли его, по угоде ли чьей-то прикованными к скале. Они висели там без воды, без пищи, но не чувствовали ни жажды, ни голода — а вот души их устали, от постоянного созерцания этих жутких камней, и этих очей пылающих. Не знаю, что сталось бы с нами дальше, но случилось так, что ту скалу на которой висели мы стали подрубать снизу, как дерево. Уж не знаю, сколько их там трудилось, но скала рухнула, и, должно быть, многих передавила, но нам повезло: мы остались в живых, и цепи были разбиты. Уж не знаю, что тому причиной — но, кажется, что не простая случайность. Помню, сначала мы бежали, искали выхода, истомились; шли, отдыхали, вновь шли; а кончилось все тем, что мы дошли до выхода, там нас едва не поймали орки — и мы бежали, уж не ведая куда, и не ведая, как в таком мире можно жить. И тогда раскрылась пред нами в камнях трещина, достаточно широкая, чтобы протиснуться. Там была тьма, мы сделали несколько шагов; и тут провалились, долго падали, думали, что разобьемся, но под нами открылась пещера поросшая мхом, который светился зеленым светом; толщина этого мха несколько метров, что было достаточно для смягчения падения. Этим мхом мы и питаемся, и большего нам не нужно. Живем в этих пещерах; из мха же изготавливаем нити, шьем… Пещеры тянуться очень далеко, и в дальних их частях водятся звери, жуткие на вид, несъедобные, но с прекрасной шерстью — сейчас на шкуре одного из них ты и сидишь. Как бабочек улавливаем мы тех, кто падает с моста; их очень сложно перевоспитать, почти невозможно, но — «почти» не «совсем» — даже и в этих почерневших, прожженных, привыкших маленько думать есть некая искорка; знаете, как под грязной посудой — от нее трудно все отмыть, но отмоешь и засияет прежняя краса.
— Странно — то же самое, про искорку то, нам и Фалко говорил! Ну — дальше то рассказывайте! Ах — знали бы, как вас слушать интересно!
— Те первые двенадцать давно уж семьи от тех павших завели. Вот напиток мховый тебе дочь моя поднесла. Да что про жизнь рассказывать: вот останешься, сам все увидишь.
— С вами останусь?! — Робин так и подскочил, но пошатнулся от слабости, и повалился на прежнее место. — Да вы правда ли думаете, что я с вами останусь?!.. Ну уж нет — я конечно счастлив был, что вас увидел, но подумайте — как же я могу здесь остаться, когда у меня сердце любовью горит, когда знаю, что любимая ждет меня! Да ничто здесь меня не удержит!
— Но мы же никогда отсюда не выходили.
— Как так?!
— Да упавши раз, только в этих пещерах и живем. Была бы дорога наверх, мы бы ее заделали; ну, а раз нету — мы и рады.
— Та как же вы упали сюда.
— Так, ведь, говорила — по шахте, что над пещерой, где мох растет. Так там стены совсем отвесные — захочешь не выберешься. Так что…
— Нет, нет, нет. — махнул рукой Робин, и, все-таки, кое-как поднялся; покачиваясь, отошел к стене, и, ухватившись за какое-то полотно быстро-быстро заговорил. — Все не то вы говорите! Вы то, может, и прекрасные люди; но понимаете ли — мне теперь никак нельзя здесь оставаться! Ну, понимаете ли — любовь там меня ждет…
— Так какая такая любовь, ты же ее даже и не видел ни разу, что ж понапрасну печалишься? Почему ты думаешь, что моя дочь хуже. А ты ей приглянулся. Да — говорю тебе открыто, чего уж тут скрывать, что уж тут есть в этом чувстве плохого; оно — это чувство единственное и надо открытым все-время держать. Вот останешься ты, жить вы с нею будете, детей заведете; ну а потом, как время пройдет — сбросим ваши тела в лаву.
— Так уж лучше бы сразу в лаву упал, и не надо меня было ловить! Ну вы подумайте, подумайте — как толщи камня могут мой дух удержать?!..
Женщина повернулась к нему, и спокойно молвила:
— Что ж; а я, с первого взгляда решила, что ты более разумный. Что ж, и жить теперь не хочешь? Ну, мы ж тебя не в рабство поймали; не в кандалах же оставлять тебя здесь. Никто тебя не держит — вон выход — там прыгнешь, за секунду от тела ничего не останется, и станет твой дух свободным! Ну — этого ли ты хочешь?..
* * *Оставив Робина в тягостном раздумье, с болящим сердцем, и с пылающим оком, перенесемся на твердую версту вверх, сквозь каменную толщу, и еще версты на две в сторону погруженного в свои думы исполина. Под его ногами, в зале, кажущейся ему не более чем ничтожным пяточком, происходили некие действия — трагичные для тех, кто в них участвовал и совершенно ничтожные, на того, чьи огненные очи буравили актеров.
А дело все было в том, что вернулась «горилла» — вернулась обоженная, и без Робина. Она глухо заурчала и распласталась перед возвышением, на котором сидел на обломке трона, громко пыхтел, выпуская из себя пар, покрывшийся гнилостными пятнами «помидор». Как только появилась «горилла», Рэнис задергался, пытаясь высвободиться от того орудия пытки, к которому был прикован; заорал радостно и зло:
— А что не догнала? Не догнала?! Ах-ха-ха! Так-то! Ничего вы не можете; только кости ломать! Ну, давайте, а я смеяться буду; потому что помню, что мой брат на свободе!
«Помидор» начал что-то пыхтеть; «горилла» дрожала, и даже не смела поднять голову; а «помидор» расходился все больше и больше — он размахивал своими маленькими ручками и ножками; широко-широко раскрывал огромный рот; и от него валил пар, глаза выпучились на полметра — он старался, надрывался, но ни одного слова было не разобрать. А кончилось его речь тем, что он сильно дернулся, трон его покачнулся, и он начал падать. Тут «горилла», в нетерпении выслужиться стремительно бросилась, чтобы поймать его, но от рвения своего перестаралась — прыгнула слишком сильно, и, в результате, крепко-накрепко сцепившись, покатились по полу.
Рэнис громко расхохотался, закричал:
— Шуты! Шуты! Жалкие шуты!
Но, через минуту, красный, пыхтящий «помидор» был посажен на место; и говорил теперь вполне отчетливо:
— Шуты?! Шуты, говорите?! Посмотрим как запоете, через минуту!
И «помидор» поднял свои тоненькие ручки, издал гулкий, протяжный звук; на который незамедлительно пришел ответ: со скрипом заработали какие-то механизмы и прикованные подумали, что вот сейчас уже начнут терзать их всяческие шипы да лезвия. Нет — пока еще не начались мучения. Механизмы заработали в тех маленьких, квадратных домиках, которые, точно чирьи набухали на поверхности поля. Видно, там работали подъемники; оттуда вырвались слепяще-белые отсветы; и вот, в одну и тут же секунду, ржавая дверь в каждом из этих домиков распахнулась, и, в результате, произошел столь оглушительный скрип, что погруженный в размышления Ринэм, вздрогнул, вскинул голову; и огляделся так удивленно, будто впервые увидел это место.
