Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Впрочем, нет времени рассказывать о тогдашних наших чувствах — совсем уж скоро все здесь должно запылать…
Он молвил тогда голосом гораздо более глубоким, нежели тот которым мой нынешний:
— Так вот ты и пришла. Давно, давно я ждал этого мгновенья. Ведь все те бессчетные как капли в океане, как песчинки в пустыне мгновенья, я простоял здесь, в ожидании тебя. Ты не требуешь объяснений, но, все же я скажу, что в те дни, когда Моргот столкнулся с Валарами — плоть грядущего Среднеземья причудливо перемешивалась, а я был тогда лишь малым духом, мне бы ветром вольным летать, воздыхать над землею, а потом воплотится в певца, и посвятить тебе прекрасные, печальные песни. Но в том крошеве, в тех буранах, я каким-то отблеском могучего волшебства обратился в эту вот глыбу ледяную, всеми забытый, простоял здесь в недрах твоей родины… Так уж было предначертано, что никто не заглянет в этот овраг…
Потом, вспоминая этот день, я никак не могла понять, откуда же взялась та тьма непроглядная, благодаря которой я встретилась с ним. Почему этой тьме понадобилось сгущаться? Неужели только для того, чтобы соединить нас?.. Я слышала, что в тот же день покойная Лэния нашла ворона, который страсть к ней почувствовал. Ах, не знаю… Все здесь так переплелось!..
Тогда мне мучительно больно было оставить его хоть на мгновенье, но, все-таки, я решилась бежать за нашими магами, надеясь, что они смогут его освободить.
— Ах, нет — это не в их силах. — какой это был холодный, мучительный стон! — …Только одна душа, только ты, любимая, можешь помочь мне…
— Да, да — я на все готова!
— Ты поцелуешь меня, и я обращусь в ветер печальный, ты же станешь статуей…
Он не успел говорить, а я уже приникла к его ледовым устам, и почувствовала, как холод от них проникает в меня, заполняет мое тело, что я уже не могу двинуться. А от моих губ перешло в него солнечное златистое сиянье, и на несколько блаженных мгновений вспыхнул он так ярко, что вся пещера засияла, засверкала празднично, и, казалось, что к ней пришло возрождение, что сейчас эти стены растают, откроются весенние поля, и будет только счастье и любовь. Только несколько блаженных мгновений это и продолжалось, а затем вновь все помрачнело, занялось тем леденистым, синим светом, который был и прежде. Мне сделалось тогда так страшно! Тогда я только поняла, что сейчас вот настанет разлука. Ах, даже и сейчас страшно вспоминать! Мне отныне и одно мгновенье без него, любимого, казалось немыслимым. Я попыталась бросится вслед за ним (хотя и не знала даже, где он теперь), но не смогла даже пошевелится. Да — теперь я обратилась в статую. А он, незримый, все еще был рядом со мною; вот повеяло теплым, словно бы с дальних, весенних полей принесенных ветром, и я услышала тихий, тихий шепот:
— Ты не должна была совершать этой жертвы. Я не думал, что так получится… не думал, что так скоро… Хотя, нет, нет — я предчувствовал это. Теперь и ты будешь стоять веками, но верь, что я не оставлю тебя. Я буду веять рядом с тобою, я буду говорить…
А я уж испугалась, что не удастся больше услышать его голоса! Теперь, когда все так разрешилось, мне мой удел — удел статуи, казался прекрасным, о большем я и мечтать не смела. Стоя в глубинах пещеры, я слушала его голос — его песни, его музыку, и мне казалась будто я в раю. Любовь часто делает нас очень эгоистичными, и я совсем позабыла и про матушку, и про отца своего. А они сразу почувствовали, что беда со мной случилась, так волновались, столько слез было пролито! Конечно многие-многие эльфы ушли на мои поиски, помогали им и птицы и звери; и, все-таки, не мало времени прошло, прежде чем меня все-таки нашли. В пещеру эту сошли многие эльфы, и немало дивились тому, что в их королевстве есть, оказывается, такие потаенные места. Меня не узнали, — быть может, черты изменились; быть может, эльфы не хотели верить, что со мной произошла такая страшная перемена. Так или иначе — меня посчитали только прекрасной статуей, и понесли к выходу. Тогда же запел в моей голове печальный голос любимого:
— Ну, вот и наступил последний час — час разлуки. Я мог быть с тобою рядом только в этой пещере, но раз тебя уносят, вылечу и я. Как только я, ветер, откроюсь небу, то и потеряю свою волю; владыка ветров Манвэ подхватит меня, и понесет, куда ему будет угодно. В этом нет ни боли, ни горечи — я буду нестись над землями, свободным от бремени тела, от суетных, проходящих мыслей. Буду помнить только о тебя…
О как же мне больно тогда стало! Даже один из несших меня эльфов заметил:
— Посмотрите, какие у этой статуи дивные, сияющие глаза! Она вовсе не похожа на обычную статую — в ней есть жизнь.
Но ни на голоса эльфов, ни на слезы отца и матери, которые были там; и чувствовали, но не хотели признать, что эта статуя их дочь — я тогда не обращала никакого внимания. Поглощенная своим горем, я безмолвно вопрошала у того незримого, веющего в воздухе — что же, разве действительно ни коим образом нельзя это изменить? Неужели все так безысходно?.. И тогда ответил он:
— …Ты будешь стоять в тенистой аллее,И слышать лишь пенье листвы,Не станешь, мой друг, веселее,От игр святой детворы.
Но в каждом дыхании ветра,Услышишь, быть может, меня,И осень заменит вновь лето,Заплачешь ведь ты средь дождя.
Но эти печальные сроки,Уйдут, вновь настанет весна,И новые светлые строки,Подарит, быть может, она.
Когда королевство погибнет,Ты в ветре, в объятья взойдешь,И чью-то судьбу осчастливит,Та песня что ты изольешь.
— …И вот наступило освобожденье… — закончила свою историю ожившая статуя.
Если вначале ее движенья были довольно резки, то теперь она двигалась плавно, хотя по прежнему отливала мраморной белизной, и веяла сильным холодом. Маэглин напряженно вслушивался в каждое слово, однако, так как все мысли его были возле девочки с золотистыми волосами, то он не понимал рассказанного, и лишь только как тревожную музыку слушал его. Несколько раз он даже порывался бежать, но ожившая статуя удерживала его. И вот, когда рассказ был окончен, последовал вопрос:
— Какое же злое предначертанье тяготит над тобою? Я то вижу, какие страшные мученья гнетут твою душу… Так расскажи же, что это за боль?.. Ведь у меня этот дар «судьбу осчастливить» — за те испытания, которые приняла я — дан он мне высшим проведеньем. Говори же, что тебя гнетет, и я смогу помочь…
«Помочь — она говорит, что может мне как-то помочь!.. Вот оно! Да конечно же так и должно было свершится; не мог же я Новую Жизнь потерять — после всего, что пережил — это было бы так несправедливо…» — и уже вслух выкрикивал:
— Доченька моя, со златыми волосами! Я ее сорок лет искал, и только нашел, как тут же отняли у меня!.. Ее верни — вырви из этой преисподней!..
Мраморный лик приблизился почти вплотную к лику Маэглина, и с ледяных, синих губ слетели такие слова:
— Я вижу, чувствую, о ком ты говоришь. И, хотя она твоя дочь, я помогу. Тем более, что ей сейчас действительно грозит беда…
Словно каленым железом прожгло Маэглина от этих слов: он из всех сил рванулся — ведь не мог же он оставаться на месте, когда ей грозила беда! На этот раз, ожившая статуя не удерживала его. Она подхватила его под руки, и сделалась невесомой (хотя Маэглина прожигали ее леденистые объятия). Вместе поднялись они в воздух, и полетели, по прямой аллее…
* * *А десять воронов, впереди которых летели Эрмел и Келебримбер, почти вплотную приблизились к той страшной, клубящейся тучи, которая, наползая с востока, заполоняла небо над Эрегионом. В глубинах этого тяжелого, и только каким-то волшебством не падающего к земле исполина угадывалось беспрерывное, причудливое движенье. Оттуда, из глубин этих, вырывались бордовые отсветы, они становились все ярче, туча передергивалась, сияние начинало убавляться, и тут же с новой силой полыхало — казалось что там столкнулись две могучие рати, и рубятся теперь, уж не в силах остановится, до последнего. Пред ними поднимался громадный отрог, и фигурки Эрмела и Келебримбера казались ничтожными — казалось, что сейчас вот эта сияющая плоть раздвинется и поглотит их. И действительно, отрог расступился, и на несколько мгновений стало видно его отвратительное нутро. Там сцепились, и судорожно, мучительно извивались сотни раскаленных, багровых змей; оттуда дунуло нестерпимым жаром, а вместе с этим дуновением, с пронзительным, безудержным воплем вырвался трехглавый дракон. Он был такого же непроницаемо черного, выжженного цвета, как и знаменитый предок его Анколагон — прародитель драконов, сраженный Эрендилом в войне Ярости. Да — это был достойный потомок разрушитель-испепелитель, не менее сотни метров в длину, весь переливающийся могучими мускулами, нетерпеливо выпускающих из трех своих глоток ослепительно белые, длинные и плотные языки пламени. От стремительных движений его могучего тела гудел, рвался воздух, и, казалось, ничто не сможет противостоять его мощи; казалось, только захочет он, и разрастется на бессчетное множество верст, черными кольцами оплетет плоть всего Среднеземья, сожмет, раздавит его, как спелый плод.
