Дмитрий Щербинин - Буря
И он знал, что она ему сейчас ответит, с жалостью: «Нет, нет — я не оставлю тебя» — и нежным поцелуем, ему, которого как брата своего любила, на несколько мгновений придаст сил — ну а потом то — он уж чувствовал это! — потом, все равно — нахлынет мрак, и — все-все! Навсегда уж! И вновь эти голоса, древних, веками не ведавших солнца духов: «Ты идешь к нам… Навсегда… Навсегда…» — забытье — он был воскрешен ее поцелуем, теми нежными словами.
Сердце отдавалось болью, с перерывами билось, а он еще хотел бороться, и вот, словно темный вал поднялся в душе его — это был протест, это была страстная жажда борьбы. И он захрипел:
— А я как то клялся, что не оставлю вас в покое! Ну вот — и убью тебя, и мой дух весь темный, мерзкий, вцепится в твой светлый дух, как пиявка, и не избавишься ты и в смерти от этого мерзкого Сильнэма! Да — это ты вырвешь меня из темный бездны!.. Да я шею сейчас тебе сверну!..
— Любите, любите, любите всегда… — молила Вероника.
Вот Сильнэм перехватил лапищами ее за голову, намеривался дернуть — и уже чувствовал, как его дух, с ее сцепленный, устремится куда-то, но… Их не догнал, но все время с ними был Сикус. Этот маленький человек, чувствуя, что самому ему и шагу уже не сделать, вцепился скрюченными своими, костлявыми пальцами в плечо Сильнэма, и его не заметили не только из-за его легкости, но из-за душевной, перекрывающей все стороннее, боли. Это он своим уже изломанным, жалким телом смягчал те удары, которые должны были бы вырвать жизнь у Сильнэма еще раньше. От этих ударов у него уже были переломаны все ребра, так же все тело было избито до такого состояния, что представляло одно распухшее вздутие — однако, раны его почти не кровоточили, так как и крови почти не осталась — почти вся его кровь вместе с плотью выгорела, когда он под Серыми горами — изжег воздух, нечеловеческим воплем: «Люблю!». И он привык к такому страданию, что эти смертные муки, уже не были для него значимыми — его дух только по какой-то случайности еще пребывал в теле, однако — все телесное уже было незначимо для него. И, все-таки, когда он понял, что грозит Вероники, он смог еще двинуться этим изломанным телом — и он перегнулся, так что острые обломки ребер, с хрустом вырвались на ссохшейся спине, и он перемолотой, потемневшей рукой, перехватил лапу Сильнэма, и смог даже зашептать — но голос раздавался не из горла, а из глубин груди, словно там, в рушащейся пещере сидел некто:
— Она должна остаться с нами… Потому что больше некому… А вы… Полюбите ее… Вы же ненавидите ЕЕ! Да как вы же вы можете!.. Сотворив это, вы навсегда от света отвернетесь!.. Сейчас у вас последний шанс — полюбите ЕЕ, Святою, ЕЕ, Ангела, ЕЕ, Звезду — по настоящему полюбите, и тогда вы спасены будете!..
Сильнэм уже сдавливал ее голову, и, конечно, Сикус, несмотря на все свои отчаянные попытки не мог помешать ему. Но вот эльф-орк почувствовал, как в рану его вливаются, блаженным теплом разливаются там слезы; ему показалось даже, что слышат голоса птиц, дыханье ветра в легких солнечных кронах — все те звуки, которые он уже успел позабыть. Ему показалось, что слышит он неземное, зовущее его пение; и за всем тем мрачным, что его окружало, проступали уже иные виденья: спокойный брег озера, а в нем — отраженные звезды; у брега, стояла, ждала его любимая — он сразу же узнал ее, понял, что она, давно уже погибшая, все это время ждала его, и все это ожидание промелькнуло для нее в одно мгновенье. Но вот между ними промелькнула черная тень, и непроницаемое воронье око, заслонив и озеро и звезды, вернуло недавнее отчаянье:
— Неужели же ты не понимаешь, что все это колдовство?!.. Ты должен взять ее с собою — иначе — безумие; или ты уже забыл, что было в прошлый раз?! Долго ли смог продержаться у этого озера без Вероники? Возвращайся — это твой последний шанс…
И вот он вновь испытывал страдание, и ненавидел, и жаждал — и вновь он стал сжимать голову Вероники. Она еще шептала что-то нежное, еще наполняла его грудь теплом своих слез; еще Сикус молил — и тут подоспел-таки, совершив несколько последних, могучих и отчаянных прыжков Робин — он тоже сразу понял, что происходит — и взвыв: «Нет!» — перехватив дрожащие, холодеющий лапы Сильнэма, попытался высвободить ее голову. Он чувствовал, что пред ним, рушится мироздание — он не мог понять всей трагичности это — слишком тяжело это было даже и для него, но, испытывая ужас, и все пытаясь высвободить ее, шептал, как заклятье:
— Назвать и трусом, и лжецом меня ты можешь,Ведь я боюсь, и не хочу признать,Того, что ты, моя звезда, меня во мраке спать уложишь,Уйдешь в иные небеса сиять.
Того я не хочу признать, что будет:Воспоминанье, горесть, слезы — слезы вновь;И то, что ад холодный не остудит,Пока теплится в жилах будет кровь.
И то, что в тех, грядущих годах —Одна лишь память, новой жизни нет,И на ночных, и темных сводах,Без толку буду я искать твой свет.
Назвать и трусом, и лжецом меня ты никогда не сможешь:Ты свет мой и любовь — ты с плачем в ад меня уложишь…
И он видел, как это громадное, словно из каменной громады выточенное тело, все сильнее сжимает ее хрупкое тельце — и он не мог это принять, настолько это казалось чудовищным. Он захлебываясь, стремительно повторяя: «Я же люблю! Люблю! Л-ю-б-л-ю Ее!» — все пытался высвободить Веронику, и при этом не знал — жива ли она, или уже мертва — она совсем не двигалась, не издавала никаких звук, и перед этим послышался ему звук ломающейся кости… Впрочем — кости трещали со всех, и жуткий звук этот стал уже столь же привычен, как и вой ветра. Юношу сотрясал приступ изжигающей чувственности, подобный которому он испытывал в рудниках, когда впервые узнал, что Вероника любит его, когда получил в подарок от Нее нынче уже утерянный платок. Из него вырывался следующий отчаянный сонет, а, между тем — до завершения этой главы остается совсем немного:
— Когда иных миров, иные звуки,Иных годов, иная горькая слеза,Когда иные горести, иные муки,Мне мраком безысходности заполнят вдруг глаза —
Я мукам тем, мирам и слезам,С улыбкой горькую шепну:«Ни вам, и ни холодным богам,Я свою спину не согну.
И что мне горести, страданья:В годах грядущих — что они?Ведь с жизнью, с миром расставанье,Уж взяли смертии огни».
Мир затемнился, что же боле?И нет страшнее этой боли!
Но, конечно же, шепча это, Робин не мог принять, что Вероника умерла — если бы он, вдруг, понял тогда, что ее уже нет, так не смог бы он выговаривать никаких сонетов — любые строки показались бы неискренними, лживыми, против того, что он испытывал на самом деле — тогда бы его сердце остановился, а было только предчувствие разлуки…
Тогда же, вместе с клокочущим вокруг, гибнущим потоком Цродграбов, вырвались к этому месту Ринэм и Рэнис. Два брата, сами не отдавая отчет почему, сцепились за руки, и, хотя еще недавно ненавидели друг друга — теперь им страшно было расстаться. И вот они выбежали, и тоже попытались высвободить Веронику — прилагали отчаянные усилия, но все было тщетно. Сильнэм умирал, и при этом, продолжал вжимать недвижимое тело Вероники к себе в грудь. Это была каменная громада, давящая хрупкий цветок…
* * *Я писал это уже глубокой ночью. За окном совершенная чернота — словно башня моя оказалась замурованной в толще черного, ледяного гранита. Я писал, и тяжело мне было писать, и голова моя клонилась, и слезы глаза наполняли, но, по крайней мере, в одном я был спокоен — маленькая Нэдия спит, и не заплачет больше (в такое то время она все-время спит спокойно, и на личике ее слабая улыбка).
Я вздрогнул, и перо рассекло очередной лист, когда ее ладошка легла мне сзади на плечо. Я, прикрывая написанное, резко обернулся, и обнаружил, что она стоит прямо за моей спиною. Глаза ее были прикрыты, и такие мечтательные, спокойные — вообще личико ее сияло счастьем — казалось, и не было того страшного, дневного крика. Вот в глазах ее появились слезы, но это были слезы счастья, умиления — такие слезы бывают, когда то, что очень долго ожидалось, и что-то прекрасное, быть может — самое важное в жизни, наконец то свершилось. Вот она вздохнула, и мне показалось, будто перенесся я в апрельский лес, а тело своего совсем не чувствовал — закрыл глаза, и казалось мне, будто в потоках ласкового солнца купаюсь:
— Ведь они все живы, ведь все хорошо, и счастливо закончилось?..
И как же я мог сказать: «Нет» — ведь сама природа говорила, что не могло быть ничего мрачного, и что все, конечно же, хорошо закончилось. Более того, я ждал, что сейчас вот раздастся голос Вероники, и ее дыханье, и ее свет, пропоет что-то обласкает, поцелует меня… И вновь я слышал голос девочки:
