Дмитрий Щербинин - Ворон
Но вот на берег вылетел другой конь. Альфонсо до боли вжался в корягу. Наездник спрыгнул с коня, и он узнал голос Тьеро, только облегчения это Альфонсо не принесло. В голове завихрилось: «Зачем ты здесь?! Не нужны мне ни твои слова, ни твои утешения — ничего, ничего мне не нужно, кроме тишины… Как ты смеешь своим криком эту тишь рушить?»
А Тьеро звал его по имени, и смотрел прямо на Альфонсо, хотя и не видел его:
— Ты где-то там. Я знаю — ты видишь, и слышишь меня. Куда ты бежишь?
Альфонсо ужаснулся от мысли, что ему придется говорить, вспоминать что-то. Он жаждал перенестись далеко-далеко, в самую глубину этого леса, где никогда не наступал рассвет, где никто не нашел бы его; где он мог бы медленно переходить от одного черного ствола к другому и шептать им стихи, все новые и новые.
Тьеро дотронулся до воды рукою, молвил:
— Вода то холодная…
Альфонсо не мог больше этого выносить, он обхватил дрожащими руками, ту часть коряги, которая была под водой, и нырнул.
Погружаясь все глубже, он испытывал облегчение от того, что не слышит больше голоса, не видит ничего, кроме тьмы. В эти мгновенья он понимал, что никакие образы — будь то образы деревьев, или же какие-либо иные не значат ничего. А власть, к которой он так стремился?.. Что значит — идти впереди армий, нести свет — какой бред — какое мальчишество!..
А он продолжал погружаться все глубже; обхватывал выступы коряги, и подтягивался в глубину…
«Что значит жизнь в мгновенье смерти? Что значат все наши стремления, страсти, все-то, чем мы жили в это мгновенья? Так зачем же власть, зачем же владение звездами, когда все это проходяще. Так суетно, так тленно против этой вот темноты».
Он продолжал погружаться, а дна все не было. Легкие болели, но он привык к боли много большей, чем боль в легких, потому — попросту не замечал ее…
«Поглоти меня темнота — поглоти в забвение — дай моему измученному духу тысячелетья покоя. Я не хочу ничего, кроме покоя…»
Вот в поверхности, по которой спускался он, появился провал, и Альфонсо, едва ли осознавая, что делает — подтянулся туда. Вместе с холодной водою, потянуло его вверх, но он и не понимал, что поднимается теперь внутри коряги. Он чувствовал, что смерть, как никогда близко от него…
Но вот, неожиданно, появился свет. Он становился все более ярким; и, едва не ослепил, привыкшему ко тьме Альфонсо. Он поднял голову, и увидел, что наверху, плавно переливаясь по маленькой ряби, горит какой-то пламень. Еще видно было днище маленькой лодочки…
«Быть может — это и есть смерть. Быть может, сейчас я вырвусь в этот свет?»
Но — это была еще не смерть. Он вырвался над поверхностью воды, и волей-неволей, жадно вдохнул теплого, наполненного многими-многими, в основном вкусными запахами, воздуха.
Огляделся, и обнаружил, что вынырнул из озерца, в центре залы, которая для его обитателей — маленьких, с детский ноготок человечков, казалась, огромной, а для Альфонсо — такой маленькой, что он уткнулся головой, в ее своды.
Там проходил какой-то праздник. Вдоль стен расставлены были крошечные столики — на них блюда, которые и разглядеть то было нельзя. Струйки дыма, были тоньше самых тоненьких паутинок. Во главе самого длинного (едва ли превышающего локоть Альфонсо) стола — восседал, на троне, правитель этих человечков. Еду им разносили на подносах, закрепленных на спинах лягушки… Видны были маленькие дверки, лесенки, ведущие куда-то в древесную толщу.
Сначала человечки и не поняли, что произошло, но потом, хорошенько разглядев это чудище, которое могло разом поглотить и их всех, и их столы — вскочили со своих мест. Раздались, похожие на комариный писк, крики — видно было, как несколько дам повалились в обморок; зато кавалеры вставали стеною, прикрывая отступление, их прекрасных избранниц — видно, они готовы уже были к гибели…
— Нет, нет. — зашептал Альфонсо. — Я не хотел… я ничего не хотел…
В воздухе просвистела стрела; словно хворостинка коснулась его щеки, отскочила в сторону…
«Нет, нет…» — в душе своей шептал Альфонсо, погружаясь обратно в холодную темноту: «Так же и жизнь моя — кажется полная великих свершений — а они то, на самом деле, значат не больше, чем отвага этих малышей… Ведь, они то почитают теперь себя героями, но и не ведают, что всю жизнь проведут на маленьком озерце — не поймут никогда, как ничтожно малы всех их геройства. А я? Что я знаю про истину? Как слепой рвусь куда-то. Причиняю боль и себе, и окружающим… А истина в этой темноте… Во мраке, который был до рождения, который будет после смерти. О, жизнь — ты безмерно малое мгновенье, когда мы наделены возможностью двигаться, и мыслить. Но в чем смысл всего этого, когда через мгновенье, опять придет этот мрак?.. Пусть же мгновенье это оборвется сейчас…»
И он уже твердо знал, что никогда уже не устремиться вверх — к воздуху, к ненужным словам, и действиям…
Смерть… Забвение… Покой…
Вскоре боль сдавила его грудь, но как же ничтожна была эта боль, против той боли, которую испытывал он раньше…
Вот выход, из сердцевины коряги — Альфонсо нашел выступ и там, проверил надежен ли он, и, тогда продолжил погружение к озерному дну.
Вот лица его коснулись водоросли. Хватаясь за их стебли, продолжал он спускаться — он знал, что, как только коснется дна, воздух вырвется из его груди.
Вот он коснулся дна, и одновременно — вспомнил Ничто — то самое в котором душа растворится в бесконечном бездействии.
Воспоминание ужаснуло, и он понял, что — это краткое мгновенье, когда мы можем творить, достигать чего-то — прекрасно. Что, быть может, все в этом мгновении проходящее, но, что может сравнится с ним наполненным так многим, еще неизвестным ему. Вспомнились слова матушки: «В мире так много прекрасных людей, эльфов, иных созданий. Так с многими из них можно быть друзьями…»
Как и следовало ожидать, в пламенной душе Альфонсо — в одно мгновенье, его чувства к жизни переметнулись от отвращения, до любви страстной. Он рванулся вверх, однако, руки его зацепились за водоросли — тогда стал отчаянно рваться, запутываясь, как в паутине, все больше и больше.
Он жаждал чувствовать, жаждал любить и ненавидеть; пусть даже и испытывать то страдание — только бы ни это Ничто!
Как же это нестерпимо для человеческого духа, когда ничего не может делать! Бесконечная пустота, без образов, без чувств — даже и помыслить об таковой страшно!
Жизнь уходила от него. Боль, не сдерживаемая уже грудью, крутилась теперь у горла, судорожными рывками пыталась разжать его челюсти… Все слабее становились его рывки. А как же он влюблен был в каждое из этих последних мгновений! Он еще мог чувствовать, двигаться, мог видеть что-то… Видеть… Нет — глаза уже наполнялись тьмою…
* * *Когда Альфонсо только нырнул — Тьеро услышал всплеск, и верно понял все и, не теряя ни мгновенья, бросился за ним.
Он нырнул, держа пред собою клинок — и тот лучом серебристым во мраке засиял, он доплыл до самого дна, и там, увидел темный контур, который едва двигался — водоросли плотно обвили его руки и ноги, глаза были широко раскрыты, но в них была лишь тьма. Когда он размахнулся клинком, чтобы перерубить водоросли — рот его друга разжался, оттуда вырвался десятками больших и малых медуз воздуха.
Тьеро перерубил сдерживающие его водоросли. Потом — подхватил Альфонсо под мышки и сильными рывками, стал рваться к воздуху. Как же отяжелело безжизненное тело его друга — оно, наполненное водой, тянуло его ко дну, и Тьеро уже сам задыхался, чувствовал, что упускает драгоценные мгновенья.
Еще один рывок и — он вырвался в воздух.
Глубокий-глубокий, до треска в груди вдох. Потом еще и еще вдохи… Наконец, он отдышался — огляделся. Собственно, ничего не было видно. Туман успел сгустится до такой степени, что ничего кроме его призрачных, темных стен не было видно. Благо — озерцо было небольшим и, в несколько гребков он доплыл до берега. Вытянул следом за собою тело Альфонсо; повалился рядом; тяжело, отрывисто задышал…
В это время, к нему подошел, улегся в паре шагов Сереб — от коня веяло теплом.
— Ну, вот… — отдышавшись, шепотом говорил Тьеро. — Едва спаслись… Это ж надо — какое-то маленькое озерцо, едва нашей гибелью не послужило…
И тут, не получив ответа, он взглянул на своего друга, и обнаружил, что тот лежит мертвым, а из уголка его посиневших губ толи кровь, толи темная вода струиться.
И Тьеро принялся делать все то, что требовалось делать, когда человек захлебнулся, но — все было тщетно — Альфонсо оставался мертвым.
* * *Альфонсо стоял на безбрежном снежном поле. Снег был немного сероватый, старый, такого же цвета было и небо над ним — оно сливалось с полем у самого горизонта, и, казалось, было зеркальным его отражением…
Ничто не разнообразило этого уныния, воздух был морозный, но мертвый, не знающий никакого движенья. Тут бы хоть бы что-нибудь увидеть… Ага — вон поднимается из земли, черной трещиной распускается одинокая голая ветвь. Спотыкаясь, часто падая в этом глубоком снегу, Альфонсо побрел к ветви, и вскоре увидел, что сидит на ней, внимательно смотрит на него черным, непроницаемым оком ворон.
