Дмитрий Щербинин - Ворон
Гораздо более тихим, успокоившимся голосом говорил Альфонсо:
— Я изменюсь. Вы не услышите больше этих воплей. Я буду спокоен, и нежен, как ваша мать… — на мгновенье он замер до крови прикусив губу, а затем, спокойным голосом продолжал. — Так же, как и она, буду петь для вас колыбельные, рассказывать сказки. Клянусь, что вы не услышите моих воплей…
Младенцы продолжали рыдать, а Альфонсо боролся и с подступающей слабостью, и с болью, которая новыми воплями рвалась.
А Тьеро, присел рядом с ним, и, положивши руку на плечо, говори:
— Ты молодец, молодец… Ты такой человек… После всего пережитого, ты, прежде всего, об их благе заботишься. Ты, как богатырь, внутри… Но, телом ты так слаб — эти ягоды, которыми мы питались — они не могут заменить еды мясной. Вот что зайчатины принесу. А ты поспи пока. Да и братья, увидев, что ты спишь — успокоятся.
Сказавши так, Тьеро, точно его подбросили метнулся в заросли…
Рыдали, и не думали успокаиваться младенцы.
— Поспать пока. — повторил слова Тьеро Альфонсо и прикрыл глаза…
Вспомнилась последняя ночь. Что, если все повторится вновь? И, вновь, будет его терзать ворон, и требовать убийства Тьеро…
— Нет, нет, нет. — застонал он, и вскинул голову на вопль младенцев. — Простите меня… Но как же мне вас успокоить?.. Вот, слушайте:
— То ли дождик, сын мой милый,Над землею пролетал.То ли ветер — ветер силой,Лист последний забирал.
По окошку темный саван —Тихо дождик застучал.И так будто смерти ладанТам по улице летал.
В этом тихом увяданье,Под дождем заснут поля.В снеговое туч мерцанье,Вскоре ляжет вся земля.
Ты закрой глаза, мой милый,Под осенний, поздний дождь;Сладко спи, мой брат любимый,Под осенний, поздний дождь.
И сам, Альфонсо от этой песни заплакал — представилось ему поля, леса — все потемневшие, без единого листика; дует, дует ледяной ветер; уныло шумит замерзший дождь, и вокруг — ни души; и тут еще чувствие отверженности…
Плакали и братья — они ждали светлого чувства, но слышали только боль.
— Может, сказку вам рассказать?.. Но, какую же сказку?.. Я могу кое-что вспомнить, но все темные сказки — с болью, с разлукой, с безысходностью. Простите вы меня…
Он помолчал некоторое время, а малыши все плакали. И на душе Альфонсо, несмотря на изможденность, не было покоя:
— Дождик, листьями играя,Над землею пролетал,Сам, о солнышке мечтая,Сказки светлые шептал.
Есть земля, у края света,Там — два разные дворца.Так в одном — жар златый лета,Солнца то дворец отца.
А другой, в сребристый саван,Лунной матушки одет,Голос нежный — сонный ладан,Льет оттуда много лет.
Два прекрасные созданья,Никогда вам встречи нет.Что людские все страданья,Пред разлукой вечных лет?..
И опять вышло у Альфонсо мрачно, хоть и не хотел он этой мрачности. Ведь — первые три куплета были из светлой сказки про Солнце и Луну, и пропел он их, кажущимся спокойным голосом; последний же куплет, ворвался из мрачного сказанья про разлуку, прекрасной эльфийской девы, и ее возлюбленного после того, как их королевство было разграблено орками.
Но младенцы, должно быть, уставши плакать, были усыплены первыми куплетами. Только они замолчали, улеглись, как открыл свое око Сереб — и была в его внимательном взгляде жалость к Альфонсо.
— Ну вот, ну вот. — уже не в силах плакать, шепотом обращался юноша к коню. — Все-таки я их успокоил; кто же успокоит теперь меня? Уж не ты ли?.. Заснуть ли — нет, теперь я боюсь заснуть.
Но, все-таки он заснул. И, когда пришел на полянку Тьеро — принес зайца; спал крепко, и, казалось, безмятежно. Но то, что творилось под окровавленной маской ни Тьеро, ни Сереб не ведали…
* * *От той дороги, которая вела к первым ступеням, поднимающейся к вершине Менельтармы лестницы — отходила другая дорога, менее хоженая, и всегда, даже и в великие праздники, тихая. Дорога была покрыта песком — был он того печального цвета, который можно увидеть на одиноком пляже в час закатный. Здесь слышался тихий шепот моря, и голоса — столь мягкие и тихие, что казались они лишь слабыми дуновениями западного ветерка. Над сторонам дороги, печально склоняли свои кроны, стройные ивы — а между ними стояли изваяния, небесно легкие, плавно расплывающиеся в воздухе, у них были спокойные, отрешенные лики — они видели что-то незримое для иных, запредельное.
В этот августовский день, небо покрылось сероватым покрывалом, а по аллее медленно шла печальная процессия. Впереди, всех шел король Нуменора; сильные его руки были направлены назад — он нес хрустальный гроб, в котором лежала мать Альфонсо.
Был ее лик печальным и светлым, еще более прекрасным, чем при жизни. И никак нельзя было назвать ее возраста. Она казалась и молодою, и, в то же время — вечной; словно бы в последнее мгновенье жизни открылось ей что-то недоступное для иных — то, что созерцали безмолвные изваяния.
Позади гроб нес отец Альфонсо — адмирал Рэрос. Он неотрывно смотрел на лик своей жены, и не существовало для него ни Нуменора, ни Среднеземья. И не мог он принять, что она, которую он так сильно любил многие годы, уже не откроет глаз, не скажет ему слова, что ее вообще уже нет, а осталось только холодное тело. И у него были необычайно большие, сияющей слезной пеленой покрытые глаза. Он очень изменился за последние дни — седина появилась в волосах; лицо осунулось, впало; кожа потемнела от ожогов слез, как-то страшно, в этом безмолвии, подрагивал его большой кадык…
За адмиралом шла процессия — сначала ближайшие родственники. Дальше — друзья, подруги; просто придворные. По щекам многим катились слезы — падали в закатный песок…
Дорога делала плавный поворот к склону Менельтармы. Однако, здесь гора восходила плавно, робко, а высочайшие ее склоны были сокрыты кустами алых роз. Здесь не было никаких ступеней, но камни плавно распахивали свои объятия, в тихую залу…
Нельзя было определить ее размеров, ибо не было видно ни стен, ни купола. На невидимых цепях, висели хрустальные гробы, в которых, нетронутые тлением, покоились государи Нуменора, великие люди этой страны, и их славные жены. Гробы эти не образовывали аллеи, ни какого-либо иного геометрического порядка.
И, все же, порядок был. Такой же порядок видим мы на звездном небе — кажется нет ни фигур, ни ясных форм, а, все-таки, во всем там гармония — гармония, которую не объяснишь. Вот и здесь, как звезды во ночи — яркие, и едва уловимые; близки и далекие — сияли тем холодным, и спокойным светом вечности хрустальные гробы. Не определить было и расстояния между ними — было просторно, но, казалось, что-то безмерно большее, чем простор этого зала, было между ними.
Как в звездном небе здесь не было никаких звуков. Этот зал не был оставлен неким бытием, однако — это была какое-то совсем иное, непостижимое для живых еще людей бытие.
В совершенном безмолвии, не говоря ни слова, ибо все слова уже были сказаны, гроб поднесли к уготовленному ему месту, казалось, поставили на воздух, где и остался он, готовый слиться с мириадами таких же…
Адмирал Рэрос склонился над нею, поцеловал в холодный лоб. И в то мгновенье, когда коснулась ее лица, горячая слеза — он поверил, что от этой слезы она очнется — он так ясно представил, как она открывает глаза… Ни одна черточка не дрогнула — слеза скатилась по холодной щеке. Он постоял некоторое время, потом отступил, и слуги, прикрыли гроб хрустальной крышкой. И, в тишине, вспомнились адмиралу слышанные на печальной церемонии прощания, слова мудрого эльфа — гостя из Валинора:
— Вы люди — гости в этом мире. Вся ваша жизнь — безмерно малый миг. Вы в жизни вершите многое, но все-таки — жизнь ваша — искорка, а над ней — огромная бездна — она есть смерть. При разлуке вы плачете; но верьте, что в смерти каждый из вас найдет то, что ищет здесь, в этом мгновении — жизни. Не вернуть пения унесенного ветром, не вернуть умершего; но каждый из вас чрез мгновенье будет этим ветром унесен. А что там дальше — о том разве что Иллуватор ведает. А мы скажем, что тьма коснулась лишь этого мира, над запредельными дорогами она никогда не будет властна, а потому — радуйтесь, ибо, чтобы не ждало вас там — оно благо…
И теперь, в этом вечном зале, в душе могучего адмирала вспыхнул вопрос: «Но в чем же причина этой горькой тоски при расставании? Вам, вечным, легко говорить о жизни, как о мгновенье, но, когда теряешь любимого человека, и знаешь, что не через десять, не через двадцать лет его не увидишь — это ли легко?!» Но этот вопрос остался не вымолвленным — адмирал знал, что не получит на него ответа…
