Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
А Аргония, поглощенная своим горем, была как бы воскрешена этими словами. Ведь до этого она взглянула вверх — просто взглянула вверх, и у нее закружилась голова — она увидела эту бездну — пусть и поднималось все это вверх — все-таки это была бездна — она почувствовала себя бесконечно маленькой, почувствовала также и то, что всякая борьба обречена. И вот она поникла головой — она вся задрожала — из глаз уже не вырывались слезы — она выплакала вся слезы за время долгой-долгой дороги к этому месту. Но эти последние слова Маэглина: «О МИЛАЯ МОЯ ЗВЕЗДА» — они наполнили ее изнутри пламенем — она поняла, что сейчас вот произойдет последняя и решающая схватка. Вот подняла голову — и как же заблистали ее очи! В этом мрачном краю боли и зла засияла Она, Великая Звезда Любви — та самая Звезда, которая вела через жизнь стольких поэтов и певцов.
Она, сияющая, она, наполняющая воздух волшебным, мелодичным пением стояла у подножия башни, и говорила Последние Строки Последней Поэмы:
…Давно, давно уж в небосклоне,Все тихо — новый день,Вот-вот родится в звездном лоне,Вот-вот отгонит мрака тень.
И стихло бури уж волненье,Природа в тихой дреме спит,Чуть слышно ветра дуновенье,Ручей загадочно журчит…
И Валинор в своей печали,Глядит сквозь вечность в небеса,И космоса бескрайни дали,И звезд далекая краса…
Все об одном им тихо шепчет,О том, что светлая любовь,Все победит, и новый мир создать захочет,Заблещет милая та новь…
И в тихом-тихом умиленьеГлядят в бездонну глубину.Нет больше вздохов, сожалений,Все видят милую звезду.
Они средь них, с Единым ликом,Вослед ушедшему глядит,Зари грядущей вечным бликом,Слова последние здесь говорит:
«Мы все, пришедшие из бездны,Мы здесь случайность, краткий миг,Порывы страсти все мгновенны,Но в нас Любви Единой лик.
Она сквозь космоса просторыВ любви, в сияющих глазах.Своих любимых ясны взорыСквозь смерть мы видим в своих снах.
И все что светлого в нас было,То никогда в нас не умрет —К созданию небес порывы,О милый, верь — из сердца не уйдут.
И видишь ты — заря восходит,И новый день, и блеск лучей,Любовь — всегда, а не проходит,Средь юности горячих дней.
Во мраке ты — но мрак ведь тленный,Как наваждение спадет,И ты, мой ангел вдохновенный,Ты верь — мгновенье вечности пройдет!
И там, и там…» — все тише-тишеЗвучат те светлые слова.«И кто-то там сонет напишет…От сна воспрянет голова…
И кто-то в дальней-дальней ночи,Прошепчет небу: „Твой всегда.Ведут сквозь жизнь твои прекрасны очи,О милая моя звезда!“»
Все — последние строки были произнесены, и Аргония почувствовала себя опустошенной, лишившейся последних сил. Она понимала, что сделала уже все, что можно сделать, и теперь… она даже и не знала, что теперь. В какое-то мгновенье она понадеялась, что сейчас вот башня задрожит, рухнет — пусть погребет ее под обломками — пусть — она бы только рада этому была. О, какое бы было для нее счастье тут же умереть, но в последнее мгновенье своей жизни узнать, что Альфонсо все-таки освобожден…
Когда прозвучали последние строки, где-то в невообразимой высоте, где пелена туч проползала над вершиной башни, замерцало бордовое свечение, что-то взвыло там, и легкая дрожь прошла по стенам… Только и всего — потом же все стало прежним: дико завывал ветер, время от времени дрожь сводила землю. Аргония еще некоторое время простояла на ногах, а потом медленно-медленно опустилась на колени — голова ее опустилась; золотистые волосы — это последнее, что осталось от былой ее красоты — они загородили распухшее от ядовитых паров и жара лицо, они тяжко пали до самой каменистой поверхности. Она сгибалась все ниже и ниже — казалось, будто на нее сверху давила незримая пята великана. Наконец, она распласталась раскинув руки — лежала без всякого движенья, казалось, что уже мертвая, но если бы кто-нибудь склонился над нею, то услышал бы слабый-слабый шепот — всего лишь одно слово — одно слово, но в этом слове был целый ад:
— Прощай… на века… на тысячелетья…
* * *Спустя две недели ее нашли Фалко и Хэм. Да — эти два хоббита подошли к подножью замка ворона, оставили за спиной и снежные равнины, и ледяные перевалы Пепельных гор, и раскаленные, воющие плато Мордора. Я не описываю эту дорогу потому только, что в ней не было ничего, кроме бесконечного шага вперед. За все это время они не сказали друг другу ни слова, ни спели ни одной песни, даже ни одним взглядом не обменялись. Они просто делали этот один нескончаемый шаг вперед — и неважно, что их окружало — ледяные ли поля, над которыми неслась вьюга; каменистые ли ущелья, от которых тоже исходил холод, но какой-то уже иной, каменный, словно тисками сдавливающий тела; эти ли безжизненные, растрескавшиеся долины, через которые шипели лавовые реки… нет — окружающие было совершенно не значимо для них, оно в равной степени причиняло им боль, а они помнили только об одном: у них есть цель, и они будут идти до нее, потом ползти — только это они и помнили, все же остальное представлялось теперь не значимым. Быть может, рядом с ними проносились с ужасающими завываньями темные тени, быть может несколько раз они едва не срывались в ущелья на дне которых лежал лед, или же текла лава — что ж из того — они принимали это как должное, они не испытывали страха, они просто выкладывали в борьбу, в продвижение еще хоть на несколько шагов вперед все свои силы. И все это было как сон — как кошмарный, очень долгий, но, все-таки, всего лишь сон…
И последние сотни метров они действительно ползли. Ведь уже несколько дней они совсем ничего не ели и не пили, и только чудом каким-то были еще живы. Да увидь их кто-нибудь со стороны — всех изодранных, потемневших от гари, с выпирающими костями, со впавшими обесцвеченными глазами, в которых только время от времени вспыхивал живой, мучительный пламень, так непременно принял бы за еще каких-то неприкаянных духов из этой измученной, одинокой земли выползших.
Где-то в глубине они понимали, что сил на обратную дорогу уже не найти — но и это их уже не тревожило…
Но вот они, последние метры — вот она, вздымающаяся из разодранной земли, зияющая холодом, черная, и окруженная черной аурой твердь. Здесь чувствовалась боль — она чем-то незримым давила сверху, каждое движенье было неимоверно тяжело. Вот последние метры — пальцы обеих хоббитов одновременно вцепились в это леденящее, болью исходящее. Они вцепились из всех сил, и тут же почувствовали, как холод отчаянья переполняет их. Все было тщетно — да они с самого начала знали, что тщетно, но вот теперь, когда уперлись в этот непреодолимый тупик — теперь стало как-то особенно тяжко, и нечего уже было делать, и не к чему было стремится. Фалко даже позабыл то, что смерть должна была забрать его на морском берегу — нет — и это представлялось теперь какой-то далекой, несбыточной иллюзией. Даже и сил на то, чтобы простится уже не оставалось — да и такое, право, сильное их охватило отчаяние, что и всякое прощание казалось уже совершенно ненужным. Они уткнулись лицами в исходящую жаром, а еще ядовитым, медленно убивающим их паром лицами, и лежали так без всякого движения, словно мертвые. Только по случайности не разъединили они еще своих рук, но совершенно не чувствовали уже этих прикосновений… Так продолжалось неведомо сколько времени…
И, вдруг, они почувствовали над собою хрипящий, мучительный стон, и тут же каждому на плечо легла рука столь легкая, столь иссушенная, что сразу представлялась ожившая мумия (а ничего иного и нельзя было представить в этой стране ужаса!), и они услышали голос, который, несмотря на свое состояние, сразу же узнали. Но как же, право, страшно этот голос изменился! Какое глухое отчаянье, какой мрак, какая безысходная боль! Казалось немыслимым повернуться, взглянуть — увидеть еще что-то жуткое, что было прежде прекрасным. Но, все-таки, именно этот голос вернул их к прежним чувствам — они просто поняли, что еще есть что-то помимо этой исполинской, непреступной стены перед ними. Через некоторое время им удалось перевернуться на спины, и они увидели Аргонию…
Да — за прошедшие две недели только блестки, иногда проступающие в потемневших глазах, да еще несколько тонких золотистых прядей оставшихся в ставших совершенно седыми волосах — все, что осталось от прежней красавицы Аргонии. Вся она высушенная, действительно похожая на мумию — вся потемневшая, сжавшаяся, с дряблой отравленной кожей, в бесформенных, уродливых лохмотьях, с этим мертвенным, отчаянным голосом — в ней, по каким-то уловимым только для сердца чертам все-таки можно было сразу узнать прежнюю Аргонию. И она говорила:
