Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Со стороны картина эта не могла не вызывать жалости. Надо было видеть, как два эти хоббита, почти уже умирающие, покрытые какой-то изодранной одежкой, поднялись навстречу леденящему ветру, как потом, чтобы не упасть, вцепились друг в друга…
— Фалко! Фалко! — молящим голосом восклицал Хэм, и тот, все-таки, обратил внимание — не мог не обернуться на этот страждущий голос. — …Мы должны остановится. Хоть ненадолго. Фалко, слышишь ли, понимаешь ли меня?.. Иначе и нескольких шагов не пройдем… Укрытие… Вон видишь — какая то расщелина… Я умираю… Фалко, сжалься… Нужен отдых… Все тело коченеет… Остановимся… Быть может, кто-нибудь… придет… на помощь…
Язык его все больше заплетался, и последние слова Фалко уже скорее угадывал, чем действительно слышал. Он видел, что его друг действительно умирает, что ему действительно нужен отдых и тепло. И тогда, должно быть впервые за все эти многие годы, проведенные вдали от дома, он понял, сколь же действительно многим пожертвовал ради него Хэм. И это, наверное, единственное, что могло вытеснить его мысль об ушедших во мрак, и совершило это — теперь Фалко обратил все свое внимание на Хэма. Он еще крепче обнял его, и чувствуя, какой он холодный, какой хрупкий, как слабо бьется в его промерзшей груди сердце, жаждал согреть его — хоть своим дыханием, хоть пылом собственной крови, и он шептал:
— Но мы не должны останавливаться. Ни на мгновенье. Слышишь?.. Ни одно укрытие здесь не может быть надежным. Может, только со стороны кажется, что укрытие уютно и тепло, однако, стоит только там забыться, как холод скует тебя, и все — ты не проснешься. А потому мы, милый мой брат, должны прорываться навстречу этому ветру, во мглу…
— На что же нам надеяться? — едва слышно выдохнул Хэм. — Ведь нас и на сотню шагов не хватит, а впереди — еще версты и версты пути.
— Это только так кажется… Так уже было… В орочьих рудниках… Там, ведь, почти насмерть загоняли, кнутами били. Многие и умирали. И более сильные, чем я не выдерживали — умирали. Воители, герои славные — отчаивались, последние силы теряли, рассудок… как звери умирали. Одно может придать сил в таких страшных испытаниях — вера, что впереди некая светлая цель, которая… Звезда… Она через жизнь ведет… Вперед! Вперед!..
И тут Фалко, опять-таки не отдавая себе отчета, откуда приходят к нему эти строки, стал продолжать Последнюю Поэму. Он знал, что никто кроме Хэма не может слышать его слабый, задыхающийся голос. Да и Хэм то, пожалуй, не мог его слышать. И, все-таки, при всем том, Фалко чувствовал, что поэму слышит не только его друг — эти чувства несутся через вечность, через бессчетные века, в эти строках — древняя истина. Он чувствовал бесконечный пространства, он отчетливо чувствовал себя пусть безмерно малой, но, все-таки, частью бесконечности. Его тело пробивал озноб, и это не был озноб болезни — это был торжественный, трепетный озноб. Вот те строки:
— Нет — ни в одно мгновенье,Путь от святой Луны —Нет — долгих дней теченье —В них слезы вплетены.
Невидимые ветры,Лучи в холодной мгле,Не считанные метры,В той вечной пустоте.
И Среднеземье медленно,В очах его росло,Ветрам уж слово велено —Уж снега намело.
Да — над полями, рощами,Завыла уж метель,Покрылись воды нощами,И плачет птица, зверь…
То в Среднеземье брошенном,А в Валиноре — гладь,И в поле там не кошенном,Все ходят танцевать.
Да что красоты дивные!Мне их не описать!Они иным любимые,Мне ж дан удел страдать…
Но в Валиноре дивном,Не ведали еще,О Мелькоре странном —Сокрыт он мглы плащом.
И в час когда вновь небо,Все звездами зажглось,Когда за дивным Фебом,Сиянье улеглось,
Никто из них не ведал,Как из далеких скал,Мелькор их мир проведал,В огне на них взирал.
Как болью полыхалиДва ока из зари;И как слова шептали,Из глубины груди.
Как он молился духу,Любимой, той звезде,Которая сквозь муку,Вела его везде.
Молился, чтобы силы —Ступить последний шаг;Ведь все же звезды милы,А впереди лишь мрак…
Спал Валинор спокойный,Не ведал тех страстей,И пламень вдохновенный,В глуби его очей.
Перешагнул он скалы,Раздался громкий вой —То выли не шакалы —Он встал в последний вой…
Однако, по настоящему в это время неподалеку от Фалко и Хэма голодно и зло взвыли волки. Точнее то они, они выли уже довольно долгое время — сначала в отдалении, на пределе слышимости; но затем — все ближе и ближе, и теперь вот взвыли совсем уже близко — в нескольких шагах. Вновь валил снег — не такой правда стремительный, как в разгар бури, но очень частый, крупный, темно-серый; за таким крупным, частым снегом совершенно ничего не было видно — и только теперь промелькнули эти почти черные, расплывчатые контуры. Однако, несмотря на то, что невозможно было их толком разглядеть, все-таки, вполне отчетливо видно было, какие же они все изможденные, одна кожа да кости.
— Волки… волки… — чуть слышно прошептал Хэм. — …Через столько бед прошел, а тут — так глупо, и так… страшно погибать…
— Да нет же — нет! — с неожиданной силой прокричал Фалко. — Не можем мы здесь погибнуть! Я же говорил — на морском берегу…
* * *На этом месте я оставлю маленьких хоббитов. Читатель может возмутится, что я могу оставлять их в таком страшном положении, на что я отвечу ему, что все их страдания давно уже свершились, и я могу оставлять их в каких угодно бедах — ни хуже, ни лучше им от этого не станет. Ведь все это — всего лишь повесть об уже минувшем.
Я сделаю это небольшое отступление, перед тем как начать самую последнюю, и самую страшную часть моей повести. Прежде всего, хочу сказать, что я не поспел записать все в те сроки, какие намеривался изначально. Я думал, что, ежели и успею завершить, так это будет до середины мая — дальше не хватило бы мне ни еды, не сил телесных. Но, несмотря на множественные сокращения, повесть все-таки затянулась (слишком о многом важном должен я был поведать), и сам не заметил того, как минуло лето… Читатель, удивился ли ты прочитав последние строки? Так каково же было мое удивление, когда увидел я одетые в прекрасные золотистые и бордовые наряды леса, которые красовались сияли глубоко и чарующе на многие-многие версты окрест моей башни. Я понял это только вчера, когда вышел к обрыву… Куда же улетело лето? Почему я еще жив?.. Кажется, я могу вспомнить ласковые лучи солнца придающие сил моему телу, кажется помню волшебное, чарующе-плавное движение величественных, согретых солнцем облаков, которые созерцал я долгие часы. Я должен был умереть хотя бы от голода, но птицы, кажется вороны, приносили мне пищу… Ладно — я не хочу больше об этом рассуждать, тем более, что совсем мало у меня осталось времени. На этот раз я знаю, что никаких отсрочек больше не будет, и вместе с умирающими листьями умрет, остынет и мое тело…
Я бы хотел сказать еще об одном. Читающие Последнюю Поэму, скорее всего вспомнят предания древнейших дней, в которых рассказывается совсем иная история Валаров и Мелькора. Я не смею оспаривать те предания — конечно же они верны. В них не говорится ничего о том, что он был прикован к иной стороне Луны, о пламенных речах его… но не говорится и обратного — не говорится прямо, что такого не было… Да — вполне возможно, что ничего такого не было… Не было в сознании большинства, не было совершено на самом деле, но здесь мы имеем дело с такими стихиями, для которых наша реальность и все то, что мы считаем историей — как призрак, как сон. Пусть этого не было совершено — хорошо — но ведь и в нашей истории сказано о странствиях его Мелькора еще до создания мира — это странствие тянулось века, тысячелетья; где-то в этих преданиях говорилось и не разделенной любви. И я могу с большей уверенностью говорить, что эти строки, которые Действительно Были Произнесены, жили и пылали в огромном, непостижимом для нашего сознания духе самого могучего из Валар — Мелькора. Все это, вплетенное в голоса небесных сфер, приходило к моим героям в те мгновенья, когда их страданья были сродни, и даже повторяли Его… Значит — это действительно было — и пусть оставило след только в истлевших рукописях, которые уж и позабыты всеми — пусть так — никому не ведомо, что есть реальность. Только человек с узким кругозором, попросту глупец будет утверждать, что мир твердых форм — это и есть все бытие. Ведь жизнь его — как краткая, порой непонятная ему самому вспышка, и окружают эту вспышку непознанные, нескончаемые как космос океаны сна, смерти.
