Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Нет — несмотря ни на что, Фалко еще мог понять, что — это его Робин. Он боялся потерять его, самого близкого ему существа из вида, а потому стоял, из всех сил вцепившись в руку Хэма, и следил-следил. Он не видел несущихся вокруг троллей — хотя трудно было не увидеть этих громад, он не чувствовал даже то, как сильно толкали они его. Могли бы попросту затоптать эту маленькую фигурку, которая поднималась только чуть повыше их колен, но волею провиденья и не топтали, и вовсе не замечали — слишком он казался им незначительным. Когда Робин разрубил кого-то из своих братьев и завыл, то и Фалко завыл — никогда, не один хоббит еще не выл с такою болью. Когда же увидел он, как свершилось это — тогда показалось ему, будто все мироздание рухнуло, и не осталось уж ничего. Ничего-ничего не осталось, и не ясно зачем можно дальше жить. Он видел скопища перемешивающихся, отчаянно вопящих теней, однако же не понимал, как эти тени еще могут двигаться, как может он вообще хоть что-то видеть и слышать — ведь с гибелью Робина весь мир должен был сгинуть, обратиться в совершенный, беспроглядный мрак — навсегда.
От такой боли умирают. Кто-то, право, может и не поверить, что возможно умереть, и в краткое время от одного только душевного страдания. Тем не менее, истории знакомы такие примеры. Вспомним хотя бы Лучиэнь — когда погиб Берен — она не принимая никакого яда, просто медленно, в великой печали опустилась среди трав, да и ушла вслед за ним, за Единственным, за Любимым. Теперь Фалко стал холодеть, он и бледнел, словно мертвое уже тело, для которого ускорился ход времени. Хэм понял, что происходит, и бешено вскрикнул, и встряхнул его из всех сил — Фалко все больше леденел — не кричал больше — это был уже мертвый хоббит. И Хэм понимал, что на этот раз уже не удастся вернуть лучшего своего друга, брата. Тогда он подхватил его под руки, и сильными рывками стал продвигать туда, где в последний раз видели они Робина, где теперь копошилась живая груда из тел троллей. И Хэм кричал при этом:
— Нет, нет — Фалко! Ты не должен уходить… Не должен уходить, потому что… Потому что это бегство!.. Слышишь ли ты меня?!.. Он еще здесь, его еще можно вернуть, можно от мрака избавить! Фалко, Фалко, друг ты мой… Борись! Вот он Робин! Вот!..
Здесь Хэм, понимая, какое отчаянное положение сложилось, сделал несколько могучих, исступленных рывков, повалился на землю, но уже в нескольких шагах от Робина, которого, правда, за телами троллей совсем не было видно.
— Фалко!!! Здесь твой Робин! Ты не должен уходить! Слышишь?! Слышишь?! Мы еще должны бороться! Понимаешь ли меня?!..
И Фалко, пред которым уже открылось очищенное от черных, клубящихся облаков бури небо, и звезды на котором ожили, сложились в сияющей, уводящий куда-то в непостижимую высь туннель — этот маленький хоббит услышал, что его зовут, понял, что он должен вернуться, и нашел в себе для этого возвращения силы. Вот он пошевелился, вот застонал, вот мучительным, страждущим гласом позвал любимого своего сына, и… получил ответ.
Эта слабо копошащаяся груда троллей вдруг передернулась и одним могучим рывком была разворочена в стороны. Из нее взмыло черное облако, которое тут же сложилось в испускающую холод гробницы фигуру — фигура эта испустила вопль, в котором вновь было чудовищное, не представимое страдание, и, сразу же вслед за тем, вновь взметнулся исполинский клинок, и одним ударом рассек еще нескольких троллей. Вот вновь взмыло орудие призрака — вот вновь опустилось — и вновь взмыло — и все новые и новые жертвы падали на землю. Фалко звал своего сына, вцеплялся в землю, вцеплялся в каменистые, еще подрагивающие, изуродованные тела, и, все-таки, полз к нему — рыдал беспрерывно, вновь и вновь выкрикивал его имя, но Робин, даже и не слышал его. Конечно, Хэм ни на шаг не отставал от своего брата, конечно, он страдал вместе с ним; пытался его остановить, но все было тщетно — Фалко продолжал прорываться все вперед и вперед.
— Остановись. Теперь уже все тщетно. Не поможешь ему! Забудь! — вещал ему Хэм, совсем позабывши, что несколькими мгновеньями раньше говорил обратное. — Зачем тебе это страдание?! Ты же знаешь, что он обречен, и ты — слышишь друг мой! — ты должен смириться с этой потерею! Так роком было предначертано… Но и пусть! И пусть!.. Здесь ведь, чувствуешь — что-то огромное решается… Ну а нам то, маленьким хоббитам, что возле этого необъятного делать?!.. Да нечего! Только все дальше в мученье уходим… Фалко, друг ты мой — давай вернемся в Холмищи. И заживем… Заживем, как и прежде жили. Я знаю, что сможем. Пожалуйста! Пожалуйста!..
Но в это время Фалко, который конечно не слышал молений Хэма, подполз к самым призрачным ногам того, кто еще недавно был Робиным, и обнял он эти ноги, к стопам в поцелуе припал, даже и не чувствовал как холод гробницы проникает в его плоть — он просто в пламенном порыве души выговаривал то, что к нему приходило:
— …Закончилась битва, и мощьюВалар пал плененный Мелькор,За то, что он сделал рай нощью,Предстал за кольцом светлых гор —
Предстал он на суд пред верховным,Владыкой Валар и людей,Пред Манвэ чей лик вдохновенный,Мы видим средь крыл лебедей.
И страшен был облик Мелькора,Весь в язвах, и в ужасе мглы,От болью кровавого взора,Цветы пали тенью золы.
В цепях он рычал и грозилсяВесь мир на куски разодрать,Подобно он буре ярился,И жаждал он громы метать.
Его умоляли смириться,И та, что любил перед ним,Смогла до земли опустится,Шептать: «Ты как брат мне любим…
И ради любви невозможной,Уходишь все дальше во мглу,Изгнанник, изгнанник безбожный,Ты весь обратишься в залу!
Как больно мне! Ты ведь навеки,Уйдешь в запредельную ночь —Нет там не сомкнешь темны веки,Никто там не сможет помочь.
Один в своем мраке скитаясь,Слепец в своей злобе горя,Затухнешь чрез вечность метаясь,Меня, ах меня лишь любя!
Смирись, ты пред роком веленьем,Останься как брат среди нас;И долгим, и тихим моленьем,Смири свой рокочущий глас…»
А он, пред собой ее видя,Лишь больше ее возлюбил,Мученье разлуки предвидя,Ее он со страстью молил…
Манвэ приговор тут читает:«Во мрак ты пока не уйдешь,Но душу, что так здесь страдает,На крыльях ты вдаль унесешь.
Ты видишь — Луна одним ликомПовернута к нам, и в ночи,Пред космосом вечным, великим,Второй ее лик все молчит.
Лишь звезды второй лик печальныйЛаскают — он плачет, скорбит,Туда дух твой злобный, опальный,Сегодня навеки летит.
Там волью моей пригвожденныйПовиснешь на хладной скале,И свет тихий звезд отдаленный,Усмирит, что бьется в душе.
Не видя земные свершенья,Забудешь о чем ты мечтал,К великим делам устремленья,Свет ласковый звезд всем над дал».
Прервал его грохотом молний,И хохотом диким Мелькор,И огненный вихрь огромный,Едва не изжег Валинор:
«Я странствовал дольше, чем время,Дано Среднеземью цвести,Веков и эпох странных племя,В которым царям всем расти.
Года и года и столетья…Так разве ж ее я забыл?!Во мраке в аду долголетья —Дают чувству больше все сил».
Его уж схватили и в цепи —Все выше, на небо, к Луне,Но крик его зорями светит —Он в небе пылает в огне:
«Вернусь, я вернусь — Слышишь скоро!В мгновенье века промелькнут,То будет в весеннюю пору —Души две друг друга найдут!
Ты жди — никогда не оставлю,Что ад, что мне мрак — все одно —Давно уж в аду пребываю,Мученье мне роком дано!..»
На этом было закончено пение Фалко, так как Робин, который все это время рубил беспрерывно наступающих троллей, шагнул вперед, и сам того не замечая, наступил на маленького хоббита. Свет померк в глазах Фалко — он еще пытался вырваться, он страстно звал, но все было тщетно — на этот раз забвение поглотило его как зыбучий песок. И даже Хэм не мог его вернуть…
* * *Очнулся Фалко от воя ветра. Так воет ветер в ледяную зимнюю пору, когда до весны еще далеко-далеко, да и вовсе — кажется, что она уж никогда не придет. Это отчаянный свист, в котором нет и малого проблеска надежды на какое-то лучшее бытие, в этаком свисте, кажется, воют бесприютные, обреченные на вечные скитания души волков, такой ветер сам кажется прародителем волков, да и вообще — всего злого, что только есть в этом мире… Фалко еще и глаз не открывал — только этот свист слышал, только чувствовал, как стегает он его лицо, а уж хотел вновь погрузиться в забытье, потому что знал, что — это новое пробуждение только новую боль ему принесет. Он бы и замерз тогда, если бы не голос его брата Хэма — голос хриплый, в котором чувствовалась такая душевная, и телесная изможденность, что удивительным казалось, как это он до сих пор еще жив. Вместе с тем, в голосе чувствовалось такое сострадание к нему, к Фалко, что хоббит сразу же вспомнил все, и с громким, вызвавшим в нем приступ кашля, вскриком раскрыл глаза.
