Дмитрий Щербинин - Последняя поэма
Да — все эти слова от первого до последнего были проговорены торжественным хором: Альфонсо и Аргонией — однако, в то же время, и не ими, но чем-то высшим — некой вселенской истинной любовью. И чем, как не высшим предначертанием можно объяснить такую близость душ, когда каждая мысль, каждое слово вылетают одинаковыми, когда одна душа является продолжением иной! Аргония сила — ведь сбылась ее мечта — все эти двадцать лет муки, и вот наконец, наконец! Ведь именно при этих могучих словах прекратил свою часть поэмы Фалко — теперь он вслушивался, и он подпевал этим не его, но, все-таки, таким близким, понятным чувствам. Теперь эти двое, обнявшиеся, разгорались все ярче, подобные небывалой по размерам капли росы, в которой погружало свои лучи все выше восходящее солнце. Теперь по стенам многоверстной залы пробегали могучие, златистые отсветы, и почти не осталось уже мрачных цветов — лишь кое-где проступали еще бордовые отсветы, но совсем уж неуверенно. Казалось, вот сейчас эти стены распадутся, и откроется за ними прекрасный весенний мир. Еще немного и…
Тогда, повинуясь высшему наитию, просто выражая то, что пришло, подхватили Свою Последнюю Поэму братья — да — они знали, что это Последняя Поэма, что каждое из вылетающих слов приближает их ко мраку, но, все-таки, не могли остановится — глаза их наполнялись вороньей тьмою, они дрожали, они хрипели — это было мрачное, но и прекрасное пение — пение, в которую нечеловеческую страсть приносили те кольца, которые чернели на их дланях… Сгущалась тьма…
— Минули новые столетья,Тысячелетья снов, мечты.И времени стальные плети,Сжимали дух его в клети.
Он то забыть ее пытался,Найти иной какой-то путь,И в темноте средь звезд метался,Познать хотел в чем жизни суть.
Но вновь и вновь одно он видел:То предназначено судьбой —И рок тогда возненавидел,Померк пред вечною звездой.
В иных, в иных звучат преданьях,Пред троном громкие слова,В валах стальных, и в грохотаньях,Ведется страсти той молва.
И темной тучей охватил онТот новый мир, что среди звезд,Воображение волнуя,Уделом стал столь многих слез.
И что там — дивные преданья,Красоты изначальных дней —Не слышал он дерев дыханья,Не видел красоты полей.
И музык многих дивны хоры,И пенье птиц, и глас зверей —Бескрайней родины просторы,Не тронули его очей.
Одной лишь страстью окруженный,Он слезы темные там лил,И в толще скал, средь мук творенный,Он замок скорби возводил.
И он стенал, в своей гордыне,Могучий, слабый и слепой:«Один, один в своей пустыне,Один, но все же со звездой!
Я ненавижу, в вихре в буре,Разрушу мир, удел, судьбу,До Трона пламень я раздую,Вступаю в новую борьбу!»
Одной лишь страстью окруженный,Он черным облаком восстал,И только в страсть свою влюбленный,На этот мир он вихрем пал!
И на этот раз каждое из слов было подхвачено тем, что пребывало в глубинах купола: тот яростный мрак, который был до этого не вытеснен, но только озарен, только сверху покрыт светлыми чувствами Фалко и Альфонсо с Аргонией, теперь вновь поднялся, заклокотал на яростно извивающихся, рокочущих склонах — сияние прорезали сильные бордовые вспышки — словно плетьми ударили и ослепили всех тех эльфов и жен энтов, которые созерцали эту красу, и уж поверили, что теперь мрак побежден. Нет — мрак никуда не уходил — пусть он скрылся ненадолго, но теперь восстал, и с еще большей яростью нежели прежде. Теперь все небо грохотало, клубящееся, брызгало молниями — теперь, перетекающие по этим, кажущимся необхватным склонам валы, впивались друг в друга, словно армии на поле боя — армии охваченные неизъяснимой для них высшей силой. Там, где еще несколько мгновений назад серебрились космосом прекрасные образы, теперь вновь взвыли темные, отчаянные тени, а нежно-снежные вуали обратились в клыкастых призраков, от которых исходил такой холод, что сразу коченела плоть, и невозможным казалось выказать им хоть какое сопротивление. И вновь прицельные столпы молний ударили, испепелили разом многих-многих эльфийских жен — и вновь затрещали кости, кровь хлынула, и предсмертные вопли перемешались с воем ветра.
Там, на высоте многих верст Фалко понял, что происходит, и тут же страшная боль пронзила его тело — такая боль, что он не выдержал, и заскрежетал зубами. Да — тело — он в одно мгновенье вернулся, и обнаружил, что над ним склонился, и рыдает, и трясет его Хэм. Никогда прежде не видел он такого страдания, такой глубины отчаянья на лике своего друга. Хэм единственный не видел недолгого возрождения, единственный не слышал ни одного слова — он настолько был поражен, что вот друг его лежит без всякого движенья, что он мертв, что сам едва не умер — даже и умер на мгновенье — от невыразимого страдания сердце его остановилось, и он рванулся вверх, и тут же метнулся обратно, даже и не осознавая того, что принес-таки с собою Фалко. Но вот тот, кто стал ему братом — самым близким, самым дорогим созданием во всем космосе — он пошевелился, открыл глаза, и эти мгновенья, несмотря на то, что вокруг выл темный ветер, и ледяные клыки призраков рвали плоть, и молнии изжигали, и стоны и вопли гибнущих метались — несмотря на все это, именно эти мгновенья стали самыми прекрасными для Хэм — лик его тут же просиял, и он, роняя жаркие, крупные слезы, поцеловал своего брата в лоб, отодвинулся, зарыдал еще громче — это были воистину слезы счастья. И тогда он запел — наверное, впервые в своей жизни, этот маленький хоббит из Холмищ пел строки сочиненные им самим… а точнее… точнее как и всякие строки пришедшие откуда то свыше. И эти строки вплелись в действо Последней Поэмы, и они сыграли свою роль:
— И там, среди яростной бури,Где тьмы грохотал темный вал,Навстречу Мелькора безумью,Поднялся один великан.
В очах его боль и страданье,И к брату и к другу любовь —То к ветру — его ведь дыханье,Его волновали так кровь.
Ветер живой в наше время,Но все же в те дальни года,Творенья игристое семя,В нем билось, с мечтами всегда.
И Тулкас (так звали героя),Как брата тот ветер любил,И встал на защиту горою,И бился, что было в нем сил.
Мелькор своей страстью спаленный,До неба валами восстал,А Тулкас ветрам одаренный,И громы, и песни метал.
Один прогрызался сквозь метры…За рок, впрочем- рок впереди;Другой за любимые ветры,За свет серебристой звезды.
Дыханьем огнистым Мелькора,Навеки из ветров ушло,Дыханье, светил дальних взоры —То время давно уж прошло…
И видел Мелькор, что уж близко,Что вот Она, мила, родна,И пал на колени он низко,Склонилась из бури спина.
Не слышал он рева Тулкаса,Не слышал о мщении глас;Пусть в этом пыланье рассказа,Прорвется — как вопль все небо потряс.
«Мне ветер был ближе, чем небо,Чем звезды и воды, туманы, долы!Поля золотистые хлеба,И росы которые в зорях светлы!
За что же, о рок, так бичуешь?!За что искажаешь сей мир!И все дорогое воруешь —Не слышу уж голоса лир!
И что остается — лишь мщенье!Лишь новая буря да гром;Пусть так — свершится твое повеленье!..»Гремел его плачущий стон.
И бросился он на Мелькора,И вновь содрогнулись леса,И гор леденистые склоны,Прожгла жгучей битвы коса.
И только он рядом с любимой,Как вот уже изгнан, давим,Он космоса темную глыбой,Изранен во мраке… Один!
Завоет: «Да что же свершилось?!И кто я, и где я, зачем?!Зачем это все получилось?!Реву, но в пустотах я нем!
И где же найти из страданья,Мне выход, и что мой удел?!Не вижу я больше сиянья —Кому эту песню я пел?!..»
Да — это были мрачные строки, но лик Хэма по прежнему сиял счастьем, и все новые и новые светлые слезы скатывались по нему. Он и не видел как под действием его слов, тот мрак, который так исступленно клокотал и ярился, который казался непобедимым отступал. На этот раз не было на этих клокочущих уступов никаких проблесков света — нет — он отступал как израненный зверь, он ревел надрывался, он стенал, он рвался назад — он все еще бил молниями в жен энтов, он еще испускал леденящие вихри, он еще заполонял небо, но, все-таки, отступал назад, в страну мрака, в Мордор. Повторялось то, о чем говорилось в поэме, то, что уже свершилось в этом мире двумя эпохами прежде, еще до создания Валинора, еще до того, как Солнце и Луна в первый раз вышли на небесную дорогу…
