А. Серов - Большая книга славянской мудрости

Не всякая правда – красота, но всякая красота – правда.

Родина есть для нас предмет культурного творчества, это мы сами в наших особенных дарах и талантах.

Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты.

Для истинного художника – где жизнь, там и поэзия.

Поэты берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это – огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его.

Прославим поэтов, у которых один бог – красиво сказанное, бесстрашное слово правды.

Свобода выражается в творчестве.

Великие предметы искусства только потому и велики, что они доступны и понятны всем.

Как гранить алмаз слова

Наверное, нет человека, который ни разу в жизни не запнулся бы, вдруг потеряв в памяти какое-то слово. И вот возникает пауза, чуть забавная, слегка неловкая для собеседников. Слово найдено, и все забыто. Но это возможно в обычном разговоре, а вот писатель ставит себе задачу: на бумаге должна остаться только та фраза, которая точно выразит мысль, настроение, идею. Ведь никаких объяснений он дать уже не сможет, исправить ничего будет нельзя.

«Кроме первых лет юмористического скорописания, все остальные годы Чехов творил очень медленно, вдумчиво, чеканя каждую фразу. Но, работая медленно и вдумчиво, Чехов никогда не делал из своей работы ни таинства, ни священнодействия, никогда его творчество не требовало уединения в кабинете, опущенных штор, закрытых дверей. У Чехова слишком много было внутренней творческой силы и той мудрости, о которой говорит тот же Потапенко, – да и не один он, – чтобы обставлять работу свою такими побрякушками. Не думаю, чтобы я представлял исключение из общего правила, но при мне Чеховым были написаны многие рассказы в „Пет. газету“(между прочим, „Сирена“), некоторые „субботники“ в „Новое время“, многие страницы „Степи“. <…> Не делал секрета Чехов ни из своих тем, ни даже из своих записных книжек.

Однажды, летним вечером, по дороге с вокзала в Бабкино и Новый Иерусалим, он рассказал мне сюжет задуманного им романа, который, увы, никогда не был написан. А в другой раз, сидя в кабинете корнеевского дома, я спросил у Чехова о тонкой тетрадке.

– Что это?

Чехов ответил:

– Записная книжка. Заведите себе такую же. Если интересно, можете просмотреть.

То был прообраз записных книжек Чехова, позже появившихся в печати; книжечка была крайне миниатюрных размеров, помнится самодельная, из писчей бумаги; в ней очень мелким почерком были записаны темы, остроумные мысли, афоризмы, приходившие Чехову в голову».

«Писал он на больших листах писчей бумаги, писал очень медленно, отрывался часто от работы, меряя большими шагами кабинет. Помню такой характерный эпизод. Прихожу как-то вечером к А. П., смотрю, на письменном столе лист исписан только наполовину, а сам А. П., засунув руки в карманы, шагает по кабинету.

Берегись изысканного языка. Язык должен быть прост и изящен.

– Вот никак не могу схватить картину грозы. Застрял на этом месте.

Через неделю я опять был у него, и опять тот же наполовину исписанный лист на столе.

– Что же, написали грозу? – спрашиваю у А. П.

– Как видите, нет еще. Никак еще подходящих красок не найду.

И все, кто читал „Степь“, знают теперь, какие „подходящие краски“ нашел Антон Павлович для описания грозы в степи».

Не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас. Взгляните на эти деревья, на это небо – отовсюду веет красотой и жизнью, а где красота и жизнь, там и поэзия.

М. Зичи. Спектакль в московском Большом театре по случаю священного коронования императора Александра II, 1856. В театрах собирался весь цвет общества

Не храм, а мастерская

Как бы ни старались психологи, а типы характеров никак не удается свести к строго определенной схеме, и чем ярче характер, тем сильнее различия. Что уж говорить о творческих натурах… Кто-то ищет чистоту каждого звука, а кто-то стремится отразить бешеный ритм живой жизни, не страшась новаторства, не стесняясь грубости. И пусть! Любое искусство – мертво, если не меняется с изменяющейся жизнью.

«Славьте меня!

Я великим не чета.

Я над всем, что сделано,

ставлю „nihil“.

Никогда

ничего не хочу читать.

Книги?

Что книги!

Я раньше думал —

книги делаются так:

пришел поэт,

легко разжал уста,

и сразу запел вдохновенный простак —

пожалуйста!

А оказывается —

прежде чем начнет петься,

долго ходят, размозолев от брожения,

и тихо барахтается в тине сердца

глупая вобла воображения.

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая —

ей нечем кричать и разговаривать.

<…>

Мы сами творцы в горящем гимне —

шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,

феерией ракет

скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю —

гвоздь у меня в сапоге

кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,

златоустейший,

чье каждое слово

душу новородит,

именинит тело,

говорю вам:

мельчайшая пылинка живого

ценнее всего, что я сделаю и сделал!»

О низком и высоком

Когда-то восхваления в искусстве была достойна только идеальная красота. Трудно представить написанную «высоким штилем» оду, посвященную пахоте под озимые, правда? Очень долго любое изображение чего-то неприятного и некрасивого вызывало отторжение и даже осуждение. И надо было иметь немалое мужество, чтобы показывать действительность во всей ее неприглядности, на что решались только настоящие творцы.

«Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.

Вдвойне завиден прекрасный удел его: он среди их, как в родной семье; а между тем далеко и громко разносится его слава. Он окурил упоительным куревом людские очи; он чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека. Все, рукоплеща, несется за ним и мчится вслед за торжественной его колесницей. Великим всемирным поэтом именуют его, парящим высоко над всеми другими гениями мира, как парит орел над другими высоко летающими. При одном имени его уже объемлются трепетом молодые пылкие сердца, ответные слезы ему блещут во всех очах…

Произнесенное метко, все равно что писанное, не вырубливается топором.

Нет равного ему в силе – он бог! Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи! Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнце и передающие движенья незамеченных насекомых; ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья; ибо не признает современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движеньем и что целая пропасть между ним и кривляньем балаганного скомороха! Не признает сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье непризнанному писателю; без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество».