Фаина Раневская - Арлекин и скорбный Экклезиаст
При этом хочется напомнить, что были они в то время в расцвете сил, были очень известны, были, что называется, нарасхват, но один счел для себя необходимым пересмотреть и переписать заметки, которые велись на протяжении нескольких «лет, а другой – не просто принять подарок, но прокомментировать то, что было в тетради. Поверх записей Сулержицкого – карандашом пометки Станиславского.
Целое складывается из разного – из малого в том числе.
ВОПРОС: Жизненное событие или ваше собственное переживание служит вам материалом для актерской работы?
ОТВЕТ: Материалом для работы служит и свое, и чужое.
ВОПРОС: Ищете ли вы в себе или в окружающих черты роли?
ОТВЕТ: Черты роли беру ото всех – от себя самой, от знакомых, незнакомых и воображаемых.
Время от времени чеховскую «Свадьбу» показывают по телевидению. Время от времени мы видим, как Осип Абдулов и Алексей Грибов не спеша подходят к закусочному столику, не спеша выпивают рюмку-другую и так же не спеша ведут беседу на тему о том, есть ли в Греции тигры, львы и кашалоты. «В Греции все есть» – именно здесь это меланхолически произносится, и здесь же вы слышите: «Что ж зря-то пить и закусывать?»
Вы знаете, что слова эти произносит Фаина Раневская, вы ждали ее появления так же, как диалога первых двух, но все-таки и то и другое для вас не только внове, но каждый раз желанно и интересно. Отчего?
Проще да, пожалуй, вернее всего сказать: оттого, что лица эти – живые. Достоверность их для нас безусловна, и безусловна во всем – от взгляда до построения фразы. Персонажи реальны, и реальны настолько, что в реальности этой видится нечто гораздо более значительное, нежели просто жизненное сходство.
Белинский писал о «Ревизоре», что сочинение это больше похоже на действительность, нежели действительность похожа на самое себя, потому что пьеса замкнула в себе все черты подобной действительности. Речь, следовательно, о типизации, об обобщении, что для художника – высшая ступень, а для тех, кто с подобного рода искусством встречается, – высшее наслаждение. Не только герой нам открывается – каков он есть и что за такими, как он, встает, но человек, который этого героя сумел в жизни разглядеть и нам представить.
За персонажами Раневской угадывается она сама, и потому, какие бы роли ей ни приходилось играть, даже самые маленькие, следить за ней все равно интересно. Не за ролью – за актрисой.
Тут, следуя правилам, надо бы сказать, что у Раневской есть своя тема и что тема эта в том или ином обличье, но угадывается во всех ее работах. Тема действительно угадывается, но она не доминирует, а лишь освещает творчество актрисы дополнительным – скрытым – светом. Главенствует же другое, и это другое есть удивительная способность художника видеть и угадывать в жизни многое и разное. Не бояться этого разного, не подгонять его «под ранжир», но дать таким, какое оно есть, постигая закономерность образа и события в ходе отображения, воплощения.
Не потому ли в списке ролей, сыгранных Раневской, так естественно соседство мадам Скороход из роммовской «Мечты» и странной миссис Сэвидж, Бэрди из «Лисичек» и Люси Купер из «Дальше – тишина» се спекулянткой из «Шторма» Билль-Белоцерковского, свахи из «Последней жертвы» и Бабушки из «Деревья умирают стоя»?
ВОПРОС: При подготовке роли вы идете от внешнего к внутреннему или наоборот?
ОТВЕТ: Это зависит от роли. Иногда образ возникает мгновенно, в воображении, я сразу начинаю его видеть, понимать, иногда рождается от внешнего. Но ведь внешнее – выражение внутреннего. Стиль – это человек. Хочется работать, как работала Голубкина, конечно же, не надеясь, что можно ее повторить смертному!
На одной из книжных полок, как раз в той комнате, где мы находимся, – репродукция со скульптурного портрета Лермонтова работы Голубкиной. Сила и жизненность его лица удивительны. «У меня была книжка о Тарханах. Там есть фраза Льва Толстого, смысл которой в том, что, если бы Лермонтов был жив, ни он, Толстой, ни Достоевский не были бы нужны».
Как-то неловко упоминать, настолько это само собой подразумевается, что Раневская превосходно образованна. Что в ее доме если что-то и есть, то книги, и они не стоят в чинном порядке, но то и дело перемещаются. Либо на столик у изголовья кровати – столик одновременно и изножие зеркала, либо в гостиную – она же кабинет и комната «за все». Книги здесь не только на русском языке и далеко не всякие, но те, без которых разговор об интеллигентности просто-напросто невозможен.
И хорошую живопись – не купленную, дареную – вы в этом доме увидите, и фотографии тех людей, которые, возможно, занимали ваше воображение. Ахматова, Анджапаридзе, Уланова, Качалов, Пастернак, Шостакович, Акимов – дружественные слова, посвященные хозяйке, не натянуты, но проникнуты уважением к нежным чувствам.
К чему весь этот рассказ? К тому, наверное, что настоящее дается не просто так. Что-то, конечно, дается, приходит само собой, как «дар небес», но почему-то, коль скоро встречаешься с дарованием подлинным, обязательно выясняется, что и этим он интересуется, и тем, и это знает, и то, и работает, как проклятый, и на все у него хватает времени, кроме суеты.
В один из дней в «Иллюзионе» показывали фильм с участием знаменитой американской актрисы Бэт Девис. «Вы не видели, как она играет Елизавету? (Фильм был о королеве Елизавете Английской. – Н. Л.) Обязательно посмотрим. Если билетов не будет, стулья нам поставят, не беспокойтесь. Я часто там бываю, меня уже знают».
Пошли. Стулья в конец зала нам действительно поставили, и Бэт Девис играла превосходно. Позже выяснилось, что Раневская просмотрела весь цикл ее картин, который шел в то время в «Иллюзионе». Восхищалась? Училась?
Спрашиваем и, что греха таить, думаем, что предугадываем ответ, который оказывается не только иным, но заключает в себе нечто чрезвычайно поучительное.
ВОПРОС: Забываетесь ли вы целиком в роли?
ОТВЕТ: Я не понимаю, как можно целиком забываться. Сумасшедшие только забываются – так и парик недолго с себя сорвать. Живу жизнью того, кого изображаю, не забываясь.
В день спектакля звонить Раневской не рекомендуется и за день до спектакля тоже – в том случае, разумеется, если вы собираетесь беседовать с ней долго и на посторонние темы. Во-первых, говорить с вами она не станет, а во-вторых, если даже и пересилит себя, нельзя будет не почувствовать ее безумного волнения. Парадокс – если знать, что так было всегда: и когда она только начинала, и теперь, когда мастерству ее все подвластно.
ВОПРОС: Преображаетесь ли вы с утра в то лицо, которое играете вечером?
ОТВЕТ: Сосредоточена с утра, беспокойна с утра до спектакля и накануне – с вечера.
ВОПРОС: Как вы воспринимаете партнера – как лицо пьесы или как актера?
ОТВЕТ: Партнер для меня все. С талантливым становлюсь талантливой, с бездарным – бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял некто с пустыми глазами? (Не кажется ли вам, что этот ответ – в ряду тех, что затрагивают природу творчества? Суметь отрешиться от реального представления о человеке и видеть в нем – реально – лицо воображаемое, вымышленное?)
– Я перестала играть любимую роль – миссис Сэвидж, когда не стало Вадима Бероева. Играя музыканта, он специально выучил трудные пьесы, которые должны были звучать в спектакле. Он был правдив, и его личные качества – добрая душа – сказывались в том, что он делал на сцене.
Моя учительница, прекрасная русская актриса Павла Леонтьевна Вульф, говорила: «Будь благородна в жизни, тогда тебе поверят, если ты будешь играть благородного человека на сцене».
Что подвластно Раневской? Все. Она может заставить вас смеяться и может заставить плакать. Но когда вы будете плакать, слезы появятся у вас на глазах не оттого только, что вы будете мимолетно растроганы, но оттого, что долго будет звучать у вас в душе отзвук чужого горя, тревожа и вопрошая совесть. А когда вы будете смеяться, в вас будет удивление и удовольствие от той проницательности и мощи, с которыми актриса обнаружит то, что достойно стыда. И вам никогда не будет скучно на спектаклях Раневской, сколько бы вы их ни смотрели, – они будут согреты жаром ее души, ее волнением, ее артистизмом. И даже в кино, где все зафиксировано раз и навсегда, вам все равно будет казаться, что вы видите что-то новое. Это новое есть талант.
О Фаине Раневской
Сергей Юрский
Раневская приезжает на спектакль рано. И сразу начинает раздражаться. Громогласно и безадресно. Ей отвечают – тихо и робко – дежурные, уборщицы, актеры, застрявшие после дневной репетиции, – они не могут поверить, что великолепное звучное «Здравствуйте!!!» относится к ним. Раневской кажется, что ей не ответили на приветствие. И лампочка горит тускло. А на скрещении коридоров – другая – излишне ярко. Ненужная ступенька, да еще, как нарочно, полуспрятанная ковровой дорожкой. Раневская раздражается. Придирается. Гримеры и костюмеры трепещут. Нередки слезы. «Пусть эта девочка больше не приходит ко мне, она ничего не умеет!» – гремит голос Раневской. Я сижу в соседней гримерной и через стенку слышу все. Надо зайти. Как режиссер, я обязан уладить конфликт – успокоить Фаину Георгиевну и спасти от ее гнева, порой несправедливого, несчастную жертву. Но я медлю. Не встаю с места, гримируюсь, мне самому страшно. Наконец, натянув на лицо беззаботную улыбку, я вхожу к ней.
