Николай Плавильщиков - Гомункулус
Гексли был упрям и решил поставить на своем: завоевать известность в ученом мире. Чем больше он работал, тем больше увлекался и наконец стал работать не из-за славы, а просто по любви. Ради любви к науке он оставлял все. В его гостиной сидели гости, но, если нужно было работать, он уходил в свой кабинет. Жена часами ждала его по вечерам, он опаздывал к обеду, уходил, не дождавшись завтрака.
— Нужно работать, если понадобится, шестнадцать часов в сутки, — говорил он. — Если вы в состоянии сделать это — успех обеспечен.
И он доказывал это, работая как вол.
Горячий и увлекающийся, он увлекся в конце концов и палеонтологией, которую раньше очень не любил. Результаты увлечения не замедлили: Гексли устроил в Горном училище музей, куда водил своих слушателей: он придавал большое значение наглядности обучения. Заинтересовавшись музейным делом, он отправился в Британский музей. Залы и пыльные кабинеты музея были обширны, но — увы! — ничему не научили Гексли.
Порядки в этом знаменитом музее оказались совсем плохими.
— Что это такое? — возмущался Гексли. — Публика бродит по залам, смотрит и ничего не понимает. Да и ученые ничего не могут делать в такой неразберихе. Ученые должны двигать науку, а им этого не дают: в коллекциях такой беспорядок, что там ничего найти нельзя.
Коралл-горгония.
Он писал статьи в газетах, шумел на заседаниях ученых обществ и столько кричал и так горячился, что прославился как скандалист по всему Лондону. Дирекция Британского музея весьма равнодушно отнеслась ко всему этому шуму, и только много лет спустя в музее был наведен некоторый порядок.
Решив расширить свою лекционную деятельность, Гексли начал читать лекции для рабочих. Это случилось не сразу: он попробовал раньше читать для мещан и мелких торговцев, но быстро разочаровался в таких слушателях.
— Им противно читать. Они ничего не знают и не хотят знать, — уверял он и приводил замечательный случай из своей лекционной практики: — Я читал о мозге. Я старался говорить как можно проще и понятнее. И вдруг почувствовал, что меня никто не понимает. Я растерялся, но вскоре заметил, что одна женщина смотрит на меня во все глаза и, видимо, крайне заинтересована. Это меня успокоило и подбодрило, и я провел остаток лекции, обращаясь только к ней. И что же вы думаете? После лекции она подошла ко мне и попросила позволения задать вопрос. «Пожалуйста», — ответил я. — «Профессор, — сказала она, — меня очень интересует: где помещается мозжечок — снаружи черепа или внутри его?»
2Гексли страстно любил науку. Определенных взглядов на происхождение животных у него не было: ему как-то не приходилось задумываться над этим. В 1859 году вышла книга Дарвина «Происхождение видов». Гексли прочитал ее и сразу влюбился и в теорию, и в книгу, и, конечно, в автора книги.
— Ты представить себе не можешь, что это за человек! — восклицал он, добиваясь от жены, чтобы и она восхищалась Дарвином не меньше, чем он.
Когда-то он видел маленький буксир, тащивший за собой огромный грузовой пароход.
— Это воплощение упорства и труда, — говорил Гексли. — Я хотел бы, если бы не был человеком, быть таким буксиром.
И теперь он сделался им: нашел себе грузовой пароход. Теория Дарвина — вот тот громоздкий и тяжелый пароход, который потащил буксир-Гексли. Он тащил этот пароход, не щадя ни сил, ни здоровья: провел его через водовороты и отмели, через подводные скалы и рифы, ввел в гавань и только тогда успокоился. Свои обязанности буксира он начал выполнять с первых же дней опубликования знаменитой теории: написал рецензию о книге Дарвина.
Теория Дарвина стала новой целью жизни Гексли. И как когда-то он добивался успеха ради мисс Хизхорт, так теперь шел на все, чтобы защитить и распространить учение об естественном отборе, об изменчивости и эволюции всего живого.
Ему не пришлось долго ждать случая: не прошло и года, как он выступил, защищая учение Дарвина, на огромном собрании.
30 июня 1860 года было назначено заседание естественноисторической секции Британской ассоциации. В нем заезжий американец доктор Дрэпер должен был сделать доклад на тему: «Умственное развитие Европы, рассматриваемое в связи со взглядами мистера Дарвина».
Еще с утра аудитория музея в Оксфорде была переполнена. Дамы в огромных кринолинах, священники, студенты и профессора, репортеры и джентльмены всех сортов и рангов наполнили не только аудиторию, но и соседние помещения. Желающие послушать толпились даже на дворе.
— Сегодня будет говорить сам епископ Вильберфорс…
— Да! И он будет говорить не о математике. Он будет опровергать безбожную теорию мистера Дарвина. Вы только представьте себе! Дарвин утверждает, что человек произошел от… обезьяны!
— Неужели? От обезьяны?!
— Да, да! И вот епископ решил, что пора положить конец такому безобразию. О! Он покажет этому Дарвину.
— Да позвольте — самого Дарвина здесь не будет. Он живет где-то за городом и никуда не ездит. Он очень больной человек.
— Еще бы! Здоровый человек такое не напишет…
— Не беспокойтесь! — вмешался один из студентов. — Профессор Гексли не оставит этого так. Он — выступит. А Гексли, вы знаете кто это? Он выступал против самого Оуэна![26] — И студент сделал такое лицо, что слушатели, никогда не слыхавшие имени Гексли, решили, что такого профессора интересно послушать.
Когда в аудиторию вошли члены секции с председателем во главе, то поднялась такая толкотня и давка, что председатель нахмурился. Он пошептался с профессорами и предложил всем перейти в соседнюю залу. В ней вмещалось не менее семисот человек, но когда ученые вошли туда, то оказалось, что все подоконники заняты, в дверях толпа. Они едва смогли протискаться на свои места.
Председатель важно уселся посередине, по правую руку от себя посадил Вильберфорса, а рядом с ним гостя — доктора Дрэпера. Студенты толпились позади: они готовились к скандалу — епископ Вильберфорс не пользовался их любовью.
— Доклад мистера доктора Дрэпера! — провозгласил председатель.
Дрэпер поднялся и начал читать свой доклад.
Его почти не слушали: публика собралась вовсе не из-за этого доклада; всем хотелось послушать епископа, и все ждали спора.
— Прения должны быть строго научными! — предупредил председатель, хмуря брови, когда Дрэпер замолчал и многие из присутствующих попросили слова.
— Напрасно мистер Дарвин, приступая к своему труду, не посоветовался со мной, — начал один из оппонентов. — Это дело нужно рассматривать математически. Представим себе, что точка «А» — человек, точка «Б» — обезьяна…
— Обезьяна! Обезьяна! — заголосили студенты, а кто-то и свистнул.
Наконец заговорил епископ Вильберфорс. Это был хороший оратор. Он не знал естественных наук, но совсем не смущался этим пробелом в своем образовании. Епископ весело посмеивался, шутил и с самым невинным видом говорил глупости, пытаясь доказать, что теория Дарвина — пустая болтовня.
— Мистер Дарвин утверждает, что все наши породы голубей произошли от дикого горного голубя. Хорошо, я согласен с ним… Но если дикий голубь превратился в домашние породы, то… почему же он остался? У нас есть и домашние голуби, есть и дикие голуби, а нас уверяют, что дикий голубь превратился в домашнего.
Епископ говорил долго. Он упомянул и о цветах и плодах каменно-угольной эпохи, и о «форме телец, в виде которых кровь испаряется», и о многом другом.
— И когда вообще кто-нибудь видел и доказал происхождение, превращение одних видов в другие? И до каких пределов мы должны допускать эти превращения? Неужели можно верить тому, что все более полезные разновидности репы в огороде стремятся сделаться людьми?
Под конец епископ не выдержал и обратился к Гексли:
— Я хотел бы спросить профессора Гексли, который сидит против меня и готовится разорвать меня на части, когда я кончу свою речь, что он думает о происхождении человека от обезьяны. Считает ли он, что происходит от обезьяны со стороны дедушки или бабушки?
Публика покатилась со смеху.
— Сам бог предает его в мои руки! — шепнул Гексли соседу, хватая его за рукав.
Сосед покосился, высвободил рукав и ничего не ответил.
Епископ кончил. Его последние слова были, что учение Дарвина противоречит священному писанию, что эволюционная идея «отвергает творца и несовместима с полнотой его славы».
Дамы махали платочками, священники громко аплодировали, кто-то крикнул: «Браво! Бис!»
Поднялся Гексли. Он говорил спокойно и размеренно, небрежно играя карандашом. Он перечислил все ошибки епископа, указал, что тот ничего не смыслит в естественных науках, что он, может быть, и очень большой знаток библии, но не умеет отличить воды от крови. Никаких цветов в каменноугольную эпоху не было и быть не могло: в те времена на Земле еще отсутствовали цветковые растения, они появились позже. Гексли говорил долго и остроумно, ловко высмеивая епископа, а закончил так:
