Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен
Сталин дал Громыко указание бороться за право абсолютного вето в Совете Безопасности. Громыко вспоминал, что у него тогда была сложная ситуация: «Работа шла чрезвычайно напряженно»[711]. Три державы пришли к соглашению, что голосование необходимо для блокирования любых военных акций, направленных против одного из постоянных членов, даже если этот член является агрессором. Но от Громыко Москва требовала, чтобы тот добивался абсолютного вето: чтобы любая общемировая проблема, обсуждения которой не желал один из членов, не могла бы даже обсуждаться. Это было неприемлемо для Британии и Соединенных Штатов, поскольку означало, что в этом случае любой из постоянных членов получал возможность контролировать повестку дня Совета Безопасности, то есть обретал функцию цензора. По свидетельству Громыко, советская позиция основывалась на опасении, что капиталистические страны смогут совместно оказывать давление на Советский Союз, единственного социалистического члена Совета Безопасности, а он даже не сможет этому противодействовать.
Не имея возможности выхода из этой тупиковой ситуации и понимая, что единодушие по вопросу применения права вето должно быть принципом Совета Безопасности, Хэлл и Стеттиниус приняли решение пригласить Громыко на завтрак к президенту Рузвельту: вдруг президент сможет как-то повлиять на изменение позиции российского дипломата. Завтрак с президентом всегда считался проявлением исключительного дружелюбия со стороны президента США. Стеттиниус спросил Громыко, не желает ли он обсудить эту проблему во время завтрака с президентом. Громыко ответил согласием. Встреча Громыко и Рузвельта состоялась на следующее утро, 8 сентября, с участием Стеттиниуса.
Франклин Делано Рузвельт сразу же приступил к делу. Он провел встречу таким образом, что не только объяснил Громыко позицию США по рассматриваемому вопросу, но и попытался создать у советского дипломата впечатление, что он «на его стороне», позволив гостю присутствовать даже при даче указаний заместителю госсекретаря. Он начал с изложения Громыко своих планов на грядущую встречу с Черчиллем в Квебеке, выразил надежду на проведение в самое ближайшее время очередной конференции руководителей трех держав, а также свое удовлетворение положением на фронтах Советского Союза и союзных сил. Затем он зачитал телеграмму из Китая от генерала Пэта Херли, процитировавшего слова Молотова о том, что Советский Союз не заинтересован в китайских коммунистах, которые, по своей сути, и вовсе не коммунисты, с чем Рузвельт согласился, заметив, что и сам не считал их никем, кроме как аграриями.
Президент, которому обычно была свойственна манера говорить много и быстро, начинал излагать свои мысли медленно и взвешенно, когда приближался к самой сути беседы. Такая манера обезоруживала многих, но всегда беспокоила Стеттиниуса. «Президент, наконец, сменил тему и заговорил о Думбартон-Оксе»[712], – писал он. Громыко ранее в беседе с Кадоганом и Стеттиниусом возражал против создания Совета ООН по экономическим и социальным вопросам, объясняя позицию советского правительства интересами безопасности. Россия опасалась, что предлагаемая структура будет тратить свою энергию на посторонние проблемы. Громыко выступал также за создание международных ВВС постоянной готовности, которые могли бы немедленно справиться с нарушителями. Теперь он заметил, что, поскольку Соединенные Штаты против такой позиции, его страна отзывает это предложение. Но Громыко «достаточно ясно дал понять», что хотя СССР и идет на уступки в этих вопросах, он не может поступить так в отношении права вето.
Затем Рузвельт в попытках переубедить Громыко в отношении права вето приступил к изложению своих главных аргументов. Сначала он придал проблеме сугубо личностный характер: «Традиционно в нашей стране мужья и жены во время семейных конфликтов никогда не оказывают давления друг на друга, не принимают единоличных решений, и у них всегда есть возможность изложить свои доводы». Затем президент ненадолго коснулся истории, подчеркнув, что американские принципы равноправия перед законом заложены еще отцами-основателями государства. Потом он осторожно намекнул на то, что принятие советского предложения создало бы ему серьезные проблемы в отношениях с Сенатом, а закончил речь словами, что, по его мнению, «вопрос о создании сил быстрого реагирования» в Сенате мог бы получить поддержку. Ничто не помогало. Громыко объяснил президенту: «Мы знаем, что не можем отступить от нашей позиции, совсем как наши войска знали, что они не могут отступить на восток от Волги»[713]. Однако он очень вежливо реагировал на реплики Рузвельта, и, по словам Стеттиниуса, это была беседа, «по результатам которой он мог ясно объяснить своему народу нашу позицию».
«Сочтет ли Громыко полезным для дела отправить послание Сталину?» – спросил Стеттиниус, по которому было видно, что он должным образом подготовился к такому повороту дела. Он уже держал в руках проект телеграммы Рузвельта Сталину, где говорилось о трудности разрешения вопроса о голосовании с упором на то, что традиционно американские партии не имеют права снимать с обсуждения то или иное предложение, что международная организация, которая нарушит этот принцип, просто не получит поддержки. По его мнению, так же отнесутся к этому вопросу менее крупные государства. Стеттиниус зачитал текст этой телеграммы.
Рузвельт сказал, что ему нравится текст послания, но он хочет, чтобы в текст было включено его сравнение с конфликтом между мужем и женой, после чего послание было «передано мисс Талли [секретарь президента] для отправки»[714].
Затем, завершая обсуждение и скорее в интересах Громыко, чем Стеттиниуса, Франклин Рузвельт заявил порой свойственным ему властным и категоричным тоном, что вопрос должен быть разрешен к концу следующей недели: «Я хочу, чтобы к этому моменту документ был подписан, и желаю услышать от вас доклад о достижении большого успеха в этом вопросе. Это мой приказ вам».
При этих словах президента, как писал Стеттиниус: «Громыко начал ерзать в кресле, как, впрочем, и я сам».
Несмотря на разногласия по основным вопросам, Громыко все еще чувствовал доброжелательное отношение президента Рузвельта, чувствовал, что тот ищет пути устранения возникших трудностей для достижения согласия. Ему даже казалось, что президент мог согласиться с советской трактовкой права вето, поскольку считал, что решения по всем вопросам, рассматриваемым Советом Безопасности, «кроме процедурных вопросов», должны приниматься единогласно. Однако в процедурные вопросы входило и утверждение повестки дня, а это означало, что любая страна сможет заблокировать любой пункт повестки. Никто не знал, что с этим делать. Десять дней спустя Громыко сказал Стеттиниусу: «Россия никогда не отступит от своей позиции, которую занимает по вопросу о голосовании в Совете Безопасности».
Много позднее Громыко вспоминал, с каким уважением и дружелюбием Франклин Делано Рузвельт относился к продвигаемому им проекту ООН: «Поскольку президент был заинтересован найти средства урегулирования всех проблем, я надеялся, что поиск договоренности завершится успехом»[715].
Завтрак с президентом оказал большое впечатление на Громыко. Советский образ мыслей, который сформировался в результате вторжений со стороны Польши и Германии, был направлен исключительно на предотвращение будущих агрессий. Как результат – русские в первую очередь обращали внимание на то, что Громыко называл международной организацией для обеспечения не мира, но безопасности. Игнорируя социально-экономические вопросы, русские просто считали их отвлекающими от решения главных задач. Однако примечательно, что на следующий день после завтрака с президентом Громыко вдруг согласился на формирование Совета по экономическим и социальным вопросам, а в порядке ответной любезности Стеттиниус и Кадоган согласились восстановить снятое предложение Громыко, на рассмотрении которого он ранее настаивал.
