Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь - Андерсен Йенс
Одно из многих произведений Гёте, которое читали и обсуждали Луиза и Астрид за свою десятилетнюю дружбу и переписку. В эти годы они переговорили о стольких книгах, что в одном письме Астрид призналась, что у нее теперь есть отдельная полка для Гёте. (Фотография: Йенс Андерсен)
В пустоте, образовавшейся после смерти Стуре, дружба и переписка с одаренной, образованной Луизой Хартунг была интеллектуальной отдушиной, окном в большой мир, непохожий на тот, в котором Астрид ежедневно вращалась в Стокгольме. Женщины давали друг другу профессиональные советы, обменивались мнениями о писателях и их творчестве, от страданий юного Гёте до желаний пожилого Генри Миллера. «Что читаешь?» – регулярно спрашивала Луиза, и Астрид рассказывала обо всем, на что мечтала найти время в промежутках между каждодневной работой писателя и редактора, которая временами становилась для нее тюрьмой, в том числе и в интеллектуальном плане. В письме, отправленном в канун нового, 1958 года, она в очередной раз рассказывает о своих разочарованиях:
«У меня, слава Богу, так мало времени и, слава Богу, такой голод к чтению, а на романы просто больше нет сил, за исключением парочки из классики, которые я перечитываю. Охотнее всего читаю исторические книги, философию (хотя в этом смысле чудовищно невежественна), поэзию, биографии и мемуары. Думаю, ничто не доставляет столько радости, как философия и поэзия. Ты читала шведских поэтов?»
Начиная с первых пространных писем 1953–1954 годов между женщинами царило доверие. Ни одна не боялась честно рассказывать о себе, и заключительные слова Астрид в письме от 22 февраля 1955 года очень характерны для искомой и найденной ими формы диалога. Они действительно разговаривали на бумаге, временами как будто сидя в берлинском, будапештском или венском кафе. В письмах никогда не было отстраненности, – напротив, неизменно чувствовались любопытство и включенность в дела друг друга. Как в тот раз, когда в феврале 1955-го Астрид захотелось услышать мнение Луизы о жизни и бытии:
«Иногда я раздумываю, зачем живу, зачем человек вообще живет. Но делюсь этим только с тобой: я не выставляю свое уныние напоказ. Если знаешь, в чем смысл жизни, расскажи».
За год до этого, 30 апреля 1954 года, рисуя очередной автопортрет, Линдгрен сравнила себя со своей немецкой приятельницей – такой особенной, пишущей такие потрясающе оригинальные, глубокомысленные письма, в отличие от заурядной, скучной, обыкновенной Астрид:
«Я в высшей степени обыкновенная, совершенно нормальная и уравновешенная, может, немного меланхоличная, чего мое окружение, верно, и не замечает. Кажется, никогда особой жизнерадостностью не отличалась, хотя бываю весела на людях. Легкая меланхолия сопровождает меня с юности. По-настоящему радостной была только в детстве – может, потому предпочитаю писать книги, где можно воскресить это чудесное состояние».
В последующие годы Астрид добавила много штрихов к образу, которым не слишком гордилась: часто подавленный человек с невероятной, писала она, потребностью «в том, чтобы сидеть в одиночестве и таращиться на свой пупок». Она рассказывала Луизе о трудной жизни в большом городе, о том, как ее разрывают на куски, а 13 февраля 1957 года написала, что иногда ей хочется из жителя большого города превратиться в маленького одинокого зверя в чаще леса:
«Сегодня ночью лежала без сна и сочинила ужасно красивое стихотворение, которое начиналось так: „Ах, тот, кому дозволено в лесу быть одиноким зверем…“ Нет, это не означает, что мне всегда хочется быть mit mir allein[38]. Это означает, что я пережила тяжелый период общения с людьми, которые ссорятся друг с другом и все время хотят что-то от меня услышать».
Среди всего того, что Астрид рассказывала о себе и своей сущности, которая явно принадлежала иному, сокровенному пространству вдали от шведской повседневности, семейной жизни и дружеского круга, она упоминала и чрезмерную верность, которую назвала «безумием». Конечно, верность – добродетель, но может стать обузой, чем она зачастую и была для Астрид Линдгрен в отношениях с некоторыми друзьями. Карин Нюман много лет наблюдала этот феномен и считала его проблемой, так матерью и не разрешенной:
«Ее преданность друзьям была велика. Астрид испытывала сильные чувства к людям. Но у нее были подруги, которые давили на нее, от которых она уставала из-за их навязчивости, из-за постоянных требований подтвердить их „суверенное“ право на ее общество и интерес. Луиза же для нее была, я думаю, прежде всего, человеком, на чье суждение обо всем, что Астрид писала, можно было положиться, и, насколько мне известно, единственным, с кем Астрид действительно советовалась. Ее совершенно завораживала судьба Луизы, все, что та рассказывала о военном и послевоенном Берлине, ее особая „европейская“ идентичность».
ОсадаЕсли в своей первой сумбурной поездке в Берлин в октябре 1953-го Астрид и не заметила, что Луизу привлекают люди одного с нею пола, вскоре, по возвращении в Стокгольм, картина прояснилась. И дело не только в романтичных письмах: из Германии стали приходить посылки с букетами, цветочными луковицами, книгами и перчатками, шоколадом, желе, вазами с фруктами и билетом на самолет в Берлин. Луиза вела настоящую осаду, хотя у нее уже была подруга в Берлине – Гертруда Лемке, врач-психотерапевт с практикой на Бундесплатц в районе Вильмерсдорф.
Насколько освободительной и интеллектуально привлекательной эта дружба по переписке казалась вначале, настолько утомительными в какой-то момент стали письма Луизы, особенно после встречи на Фурусунде в июле 1954 года, когда Луиза по дороге в Лапландию подъехала к красному деревянному дому Астрид. Багажник ее машины был полон берлинских луковиц и многолетников для сада. Астрид и Луиза провели вместе три дня, много гуляли, говорили по-немецки. Так много и так долго, что Астрид стала шутливо называть Луизу «Шахерезадой». Но не только сказки были на уме у немецкой гостьи: она была влюблена на романтически-идеалистический лад. Вот как Гертруда Лемке описывала десятилетнюю любовь подруги в своем письме 1 июля 1965 года, когда она после смерти Луизы Хартунг отослала Астрид ее письма:
«Луиза создала королевство – с тобой и вокруг тебя, – направила на него всю силу своего воображения, ограждала его от сухих банальностей. Ты смогла очаровать ее и оправдать ее ожидания. И все же она думает о тебе не только как о „королеве запечатанного ларца, блаженных сновидений, неисполнимых мечтаний, неописуемого блаженства“».
Хотя Астрид, общаясь с Луизой, постоянно обозначала свои естественные границы, недовысказанная любовь подруги омрачала их переписку. После отъезда Луизы с Фурусунда в Лапландию и к Северному Ледовитому океану 16 июля 1954 года Астрид написала ей письмо:
«Луизхен, Луизхен, я вовсе не такая чудесная, как ты думаешь, не надо так увлекаться, ни мной и ни кем другим, иначе ты становишься совершенно беззащитной и отдаешься на произвол другого человека. Я так тебя люблю, мы всегда будем друзьями, но не надо меня идеализировать и пренебрегать другими, теми, кому ты нужна как источник силы, как лекарство».
Чаще всего подруга оставалась глуха к уговорам, и вскоре стало ясно, что, не обижая и не отталкивая Луизу, Астрид должна выражаться однозначнее:
«Ты говоришь, я „играю с огнем“. С каким огнем? А как я должна себя вести, если не хочу играть с огнем? Разве любить другого человека и дружить с ним значит играть с огнем?»
Да, с Луизой Хартунг это так и было, а потому поток нежных писем и свежих цветов из Берлина – роз, тюльпанов, ирисов и гвоздик, только в вазу поставить, – продолжался. К Рождеству 1954 года Астрид неожиданно получила из Германии толстый конверт с билетом на самолет до Берлина и сказкой о ящерице и устрице авторства Луизы. Это была история любви, родившаяся из Луизиных размышлений о том, как «Astrid zum Reden bringen könnte» («как заставить Астрид раскрыться»). Ответ пришел незамедлительно, 20 декабря 1954 года, в форме сказки о неблагодарной и озабоченной устрице, «которой досталось слишком много любви от слишком многих, а потому она закрылась в своей ракушке». В сказке Астрид говорилось о всех тех шведах, которые ее добивались. В том числе там фигурировала некая ящерица мужского пола, по-видимому готовая бросить свою ящерицу-жену и ящериц-деток и угрожающая покончить с собой, если не получит устрицу своей жизни (она же Астрид Линдгрен):
