Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен
Еще в январе 1941 года, обращаясь с речью к Конгрессу, Рузвельт провозгласил четыре вида свободы, и уже тогда ему было понятно, что лишь всемирная организация, которая будет действовать в первую очередь как правоохранительный орган, поможет достичь четвертого вида свободы – свободы от страха. Он заявил тогда: «Свобода от страха… если распространить ее на весь мир, означает последовательное сокращение вооружений во всем мире до такого уровня, чтобы ни одно государство в мире не смогло бы совершить акт физической агрессии против какого-либо соседнего государства»[1030]. Как сказал Рузвельт в разговоре с Макензи Кингом, уже к концу 1942 года было ясно, что «США, Великобритания и Китай не смогут победить Россию… Значит, необходимо склонить их всех к сотрудничеству между собой». А затем он добавил: «Только, ради бога, не выдавайте меня», – что особенно ярко характеризует умонастроения Рузвельта.
И теперь, в марте 1945 года, незадолго до начала конференции в Сан-Франциско, Рузвельт с нетерпением ждал того времени, когда ООН заработает в полную силу и можно будет проверить ее действенность. Кинг отметил в своем дневнике: «Ему даже хотелось бы, чтобы между какими-нибудь странами вдруг вспыхнул конфликт, тогда можно было бы испробовать те механизмы регулирования конфликтов, которыми располагала ООН. И посмотреть, как они сработают, прежде чем заключать многочисленные военные договоры»[1031].
Рузвельт очень хорошо понимал, что он являлся главой самой могущественной страны в мире – так почему же он предоставлял Сталину столько преференций? Он считал, что обязан был так поступить. Еще в ходе Ялтинской конференции Рузвельт дал Сталину понять, что, как он считал, совершенно необходимо было сделать в отношении Польши: «Я не хочу, чтобы у поляков были основания усомниться в легитимности выборов в Польше. Это не только дело принципа, сколько, в первую очередь, практической политики». Он ожидал, что Сталин будет воплощать эти принципы в жизнь. Рузвельт, конечно, не предполагал, что выборы в Польше пройдут по-американски свободно. В конце концов, исторически в Польше, как и в России, в основном было авторитарное правление, и невозможно было изменить это в одночасье, но Рузвельт действительно рассчитывал, что Сталин предоставит польскому народу определенную степень автономии, в том числе и различным разрозненным группам в правительстве. Важное значение имел и фактор явки избирателей на голосование.
Безусловно, Рузвельт понимал, что Сталина пугала перспектива возрождения Германии, ведь Сталин не раз озвучивал такое опасение. Трудно сказать, насколько глубоко он осознавал, как сильно Сталин этого боялся. В конце марта, в ходе визита чешской делегации, Сталин высказал эти опасения вслух:
«Мы, новые славянофилы-ленинцы, славянофилы-большевики, коммунисты, стоим не за объединение, а за союз славянских народов. Мы считаем, что независимо от разницы в политическом и социальном положении, независимо от бытовых и этнографических различий все славяне должны быть в союзе друг с другом против нашего общего врага – немцев… Многим кажется, что немцы никогда не сумеют нам угрожать. Нет, это не так… Уничтожить немцев нельзя, они останутся… Мы будем беспощадны к немцам, а союзники постараются обойтись с ними помягче. Поэтому мы, славяне, должны быть готовы к тому, что немцы могут вновь подняться на ноги и выступить против славян»[1032].
В свой последний день в Вашингтоне, на совещании, где Болен впервые увидел Рузвельта таким разозленным, президент и собравшиеся в Овальном кабинете Стеттиниус, Маклиш, Болен, Лихи, а также помощники госсекретаря совместно выработали текст второго послания Рузвельта к Сталину по польскому вопросу. С подачи Молотова предложение Кларка Керра и Гарримана о приезде в Москву польской временной комиссии было отклонено. В послании, которое было отправлено за подписью Рузвельта, а затем было одобрено и подписано также Черчиллем, говорилось, что такое решение было ошибочным: «Варшавское правительство не может по условиям [Ялтинского] соглашения претендовать на право выбирать или отклонять кандидатуры тех поляков, которые должны быть вызваны в Москву Комиссией для консультаций. Разве мы не можем согласиться с тем, что дело Комиссии выбирать тех польских деятелей, которые должны приехать в Москву?.. Мне ясно, что если право Комиссии выбирать этих поляков будет ограниченно или если Комиссия разделит это право с варшавским правительством, то будет уничтожен как раз тот фундамент, на котором покоится наше соглашение»[1033].
Историки, как правило, не придают значения тому, что после получения эмоциональной телеграммы Рузвельта от 4 августа[1034], помимо отмены договора с Японией, Сталин сделал еще одну значительную уступку: он изменил свое мнение о составе польского правительства. Правда, по вступительным словам ответного послания этого нельзя сказать, поскольку оно начинается следующим образом: «Дела с польским вопросом действительно зашли в тупик»[1035]. Но затем Сталин перешел к подробному и мотивированному обсуждению этой проблемы. Со слов Молотова Сталин искаженно изложил суть заявлений послов Кларка Керра и Гарримана: «…Ни один из членов Временного правительства не попадет в состав Польского правительства национального единства… Каждому члену Московской комиссии должно быть предоставлено право приглашать неограниченное число людей из Польши и из Лондона». Нет сомнений, что эти искажения были сознательно внесены Молотовым.
Но, упомянув это, чтобы обосновать свою позицию (и уделив данному вопросу значительно больше места и внимания), Сталин в дальнейшем пошел на попятную. Вполне вероятно, что это послание было составлено им совместно с Молотовым. Кроме того, возможно, теперь он понял, что Рузвельт и Черчилль не просили его отказаться от власти в Польше, они хотели, чтобы он соблюдал тот порядок действий, о котором они договорились в Ялте. Сталин писал, что «реконструкция Временного польского правительства означает не его ликвидацию, а именно его реконструкцию путем его расширения»[1036], а также что Временное польское правительство следует рассматривать как «наибольшую силу в Польше по сравнению с теми одиночками, которые будут вызваны из Лондона и из Польши», и что выбор должен остановиться на тех польских деятелях, которые «стремятся на деле установить дружественные отношения между Польшей и Советским Союзом». При формировании правительства Польши Сталин предложил придерживаться установок, подобных тем, которые были использованы при создании правительства в Югославии: «Что касается количественного соотношения старых и новых министров… то здесь можно было бы установить приблизительно такое же соотношение, какое было осуществлено в отношении правительства Югославии». (В правительстве Югославии расстановка сил была следующей: двадцать один правительственный пост заняли сторонники Тито и шесть – представители других групп.) Сталин завершил свое послание однозначно мирным предложением: «Я думаю, что при учете изложенных выше замечаний согласованное решение по польскому вопросу может быть достигнуто в короткий срок».
Сталин пошел на очень конкретную, очень значительную уступку. Он проинформировал о ней в послании к Черчиллю, своему самому большому критику. Кроме того, Сталин позаботился о том, чтобы президент Рузвельт заметил это: Громыко было поручено доставить оба его послания Рузвельту одновременно. Уступка было существенной: «Если Вы считаете необходимым, я готов был бы воздействовать на Временное польское правительство, чтобы оно сняло свои возражения против приглашения Миколайчика, если последний выступит с открытым заявлением о признании им решений Крымской конференции»[1037]. А поскольку Молотов сам на себя возложил обязанность осуществить выбор делегатов Временного польского правительства, и, по свидетельствам Гарримана и Кларка Керра, был решительно настроен против включения в число кандидатов Миколайчика, то такая уступка представляла собой поистине серьезный шаг навстречу. Она означала, что Сталин был готов действовать вопреки намерениям Молотова.
