Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен
Тем временем министры иностранных дел обедали на застекленной террасе Ливадийского дворца, откуда открывалась широкая панорама с видом на море.
В этот день Сталин позвонил маршалу Жукову. Об этом позднее писал маршал Василий Чуйков в своей книге «Конец Третьего рейха», слышавший телефонный разговор обоих, поскольку ему посчастливилось в тот момент сидеть рядом с Жуковым. «Где вы и чем занимаетесь?» – спросил Сталин. Жуков ответил: «Я нахожусь в штабе Колпакчи, и здесь же все командующие армиями фронта. Мы планируем Берлинскую операцию». Понимая, что они теперь находятся всего где-то в шестидесяти километрах от Берлина, Сталин сказал: «Вы зря тратите время. Надо закрепиться на Одере, а затем направить все силы на север, к Померании, чтобы соединиться с Рокоссовским и разгромить группу противника “Висла“»[869]. Этим Сталин отложил вступление русских войск в Берлин, он был вынужден принять такое решение, поскольку полагал, что угроза массированного наступления Красной армии на Берлин напугает Рузвельта, а в особенности Черчилля, который всегда с подозрением относился к Сталину.
В 16:00 началась третья пленарная сессия. Рядом с Рузвельтом сидели Болен, Стеттиниус, Гопкинс, Бирнс, Лихи и Гарриман. Окружение Сталина сократилось до шести человек: Молотов, Майский, Гусев, Громыко, Павлов и Вышинский. Сталин курил русские папиросы. Черчилль сидел между Иденом и своим переводчиком, майором Бирсом.
Рузвельт спросил, есть ли какие-либо сообщения от министров иностранных дел, которые встречались каждый день за ланчем. Стеттиниус ответил, что он может доложить о «полном согласии» вставить слово «расчленение» после слова «демилитаризация» в условия капитуляции Германии, но у Молотова есть дополнительная фраза, которую он хотел бы вставить в этот текст. На встрече министров Молотов предложил вставить фразу: «Чтобы обеспечить мир и безопасность Европы, будут приняты меры для расчленения Германии». Теперь он сказал (очевидно, после обсуждения со Сталиным), что он отзывает свое предложение вставить эти слова.
Стеттиниус заявил, что министрам иностранных дел потребуется больше времени, чтобы обсудить вопрос о Франции, о Союзной контрольной комиссии и о репарациях.
Говоря о французской зоне оккупации и выражая общее мнение, Черчилль подчеркнул, что угроза германской агрессии останется, так как будет известно, что через два года американские части отправятся домой, что сделает Францию еще более важным гарантом безопасности: «Великобритания в одиночку не будет достаточно сильной, чтобы защищать западные подступы к Ла-Маншу»[870].
Рузвельт воспользовался возможностью упомянуть о важном значении Объединенных Наций. Он отметил, что, когда он говорит о воинских контингентах, он имеет в виду «на базе нынешних условий»[871]. С образованием международной организации общественность Америки «может изменить свое отношение к вопросу о содержании войск в Европе». И предложил обсудить план создания такой международной организации, согласованный в Думбартон-Оксе. Рузвельт подчеркнул, что он не настолько оптимист, «чтобы поверить в вечный мир, но он действительно верит, что установление мира на пятьдесят лет вполне возможно и достижимо»[872]. Он поручил Стеттиниусу разъяснить позицию США по вопросу о голосовании в Совете Безопасности, который все еще являлся камнем преткновения на переговорах. Стеттиниус вкратце изложил предложения по голосованию, которые президент Соединенных Штатов направил Сталину и Черчиллю в декабре. («Процедурные вопросы» означали, что вопросы могут быть вынесены на обсуждение.)
«1. Каждый член Совета Безопасности должен иметь один голос.
2. Решения Совета Безопасности по процедурным вопросам должны приниматься голосами «за» семи членов.
3. Решения Совета Безопасности по всем иным вопросам должны приниматься голосами «за» семи членов, включая совпадающие голоса постоянных членов; при условии, что при голосовании за решения, предусмотренные разделом VIII, глава A, и вторым предложением параграфа 1 раздела VIII, глава C, сторона, которой это касается, должна воздержаться от голосования».
Стеттиниус отметил, что это предложение предусматривает безусловное единогласие постоянных членов Совета Безопасности по всем основным решениям, касающимся сохранения мира, включая все меры экономического и военного принуждения. В то же время любое из государств-членов должно быть наделено правом представить свои доводы, защищая таким образом принцип свободы дискуссий для всех сторон. Выступление он закончил следующим заявлением: «Мы искренне надеемся, что двое наших великих союзников найдут для себя возможным принять предложения президента»[873].
Сталин и раньше заявлял, что никогда не согласится с вынесением любого действия любой великой державы на суд малых государств. По реакции Громыко во время завтрака в сентябре президент понял, что это очень щекотливая тема для русских. Сталин тоже писал ему об этом в конце декабря, что он не согласится на любые ограничения в применении «права вето»: «Я должен, к сожалению, сообщить, что с предложенной Вами редакцией этого пункта согласиться не вижу возможности»[874]. Теперь же Сталин всего лишь спросил, есть ли что-либо новое, какие-либо изменения в отличие от предложения, которое Рузвельт отправил в декабре месяце ему и Черчиллю. Когда Стеттиниус ответил, что в проект внесены незначительные изменения, Молотов сказал, что ему потребуется время («чтобы изучить» изменения) и он будет готов обсудить проект на следующий день.
У Черчилля тоже возникла проблема с «правом вето» и процедурой голосования. На ужине у президента в первый вечер, когда Стеттиниус услышал, как Иден пытается объяснить суть проблемы Черчиллю, Стеттиниус сам дал тому подробные разъяснения. Иден позднее признавался Стеттиниусу, что премьер-министру впервые удалось до конца прояснить этот вопрос[875].
С того момента Черчилль твердо придерживался точки зрения президента и теперь заявил, что считает новые предложения Рузвельта по голосованию полностью удовлетворительными: если не будет сделана оговорка о праве малых государств свободно выразить свое недовольство тем или иным решением, то это будет выглядеть так, словно три великие державы стремятся править всем миром. Он привел пример, чем это может обернуться для Китая, который требует, чтобы Британия возвратила ему Гонконг: Китай поднимет этот вопрос в Совете Безопасности, но в конечном итоге интересы Британии будут защищены применением «вето» согласно параграфу 3.
Сталин зондировал почву: Египет ведь будет членом Ассамблеи? А если Египет поднимет вопрос о возвращении ему Суэцкого канала?
Черчиллю не понравился этот вопрос. Он ответил, что надеется, что маршал позволит ему закончить пример с Гонконгом. Он продолжил: согласно параграфу 3 Великобритания будет иметь право своим «вето» прекращать любые действия Совета Безопасности. Британии не придется возвращать Гонконг; однако Китаю следует предоставить право поднимать вопрос о Гонконге, как и Египту требовать возврата Суэцкого канала. Затем, выйдя за рамки американской позиции по этому вопросу, он заявил, что такой же подход будет применен, если Аргентина предъявит претензии к Соединенным Штатам.
После такого логического построения в беседу вмешался президент Рузвельт, напомнив им о том, что они говорили в Тегеране о своей первостепенной ответственности за поддержание мира по мандату доброй воли от имени подавляющего большинства народов мира.
Сталин не был готов согласиться с процедурой голосования: он заявил, что ему нужно изучить документ, что восприятия с голоса недостаточно, поскольку невозможно уловить все его нюансы. Но затем по его вопросам стало очевидно, что ему недостаточно заверений, что «право вето» постоянного члена Совета Безопасности окажется эффективной защитой интересов Советского Союза. Теперь он говорил, что не верит, что какое-либо государство будет удовлетворено простым выражением своего мнения. Согласованные в Думбартон-Оксе предложения уже дали право обсуждать любые вопросы на Ассамблее: Китай захочет больше, чем просто высказаться по поводу Гонконга, это же относится и к Египту.
