Сергей Шоткинов - Преступность в крупных городах Восточной Сибири
Выше нами говорилось о нахождении истинных причин конкретного преступления или группы преступлений. Однако при этом речь не шла о некоей «единой» причине, универсально объясняющей преступления и преступность в целом. Более того, поиск конкретной причины конкретного преступления не есть унификация, а скорее наоборот.
Безусловно, преступность не есть беспричинное явление с точки зрения теории общей детерминации процессов и явлений. Однако выявление подобного рода общих причин (или причины) преступности весьма затруднительно. В этом отношении верной представляется точка зрения Я. И. Гилинского о существовании таких причин в «иерархии противоречий общественного развития». Именно в этих противоречиях, степень которых существенно различается в разных регионах страны, он видит общую причину преступности. Основным элементом этой причины он считает так называемое социальное неравенство, его несправедливость. При этом подчеркивается, что само социальное неравенство – суть не естественно, в отличие от биологического.[31]
Соглашаясь с данной точкой зрения, следует отметить, что, по сути дела, социальные запросы личности есть продукт ее психобиологического статуса. Иными словами говоря, уровень потребностей личности в различных сферах бытия высок настолько, насколько это возможно для данной личности вообще. Говорить о том, что социальные, духовные, нравственные потребности личности и невозможность их удовлетворения, т. е. противоречия между потребностями и возможностями, продуцируют преступность, а естественные потребности и возможности их удовлетворения – нет, значит необоснованно отделять последние от первых. На наш взгляд, социальные потребности неотделимы от биологических. И те и другие являются естественными. Соответственно, уровень и желаемая индивидом степень их удовлетворения тесно связаны с происхождением этого индивида. Что касается решающей роли процесса социализации личности, думается, она преувеличена. И это вполне закономерное для криминологии советского периода объяснение сейчас явно устаревает. При этом велика опасность отката в сторону клинической криминологии. Безусловно, роль биологического в личности преступника нельзя переоценивать. Однако не следует абсолютизировать и социальное. Вероятно, возможен какой-то разумный баланс первого и второго, путем исследования которого можно будет дать ответ на вопрос: а каковы же общие усредненные причины преступности как социально-негативного явления? Современная криминология, причем как российская, так и зарубежная, эту проблему пока не разрешила. Исследования в области «гена преступности» результата пока не дали, но и исключительная «социальность» криминогенных детерминант весьма условна. Не вдаваясь в более подробное освещение этой проблематики, заметим, что она еще отнюдь не исследована до конца.
В связи с вышеизложенным следует отметить, что «социологизация» изучения преступности отразилась и на методологии исследований ее территориальных различий. «Основным противоречием, непосредственно определяющим тенденции динамики преступности в регионах, служит противоречие между относительно равномерно растущими потребностями (и изменениями их структуры) и относительно неравномерно меняющимися возможностями их удовлетворения (в зависимости от социально-классовой принадлежности, сферы занятости, территориальных различий, оплаты труда)».[32] А. И. Долгова подчеркивает, что исследования преступности в семи регионах РСФСР в 1988 г. подтвердили «выводы о социальной природе преступности и ее причин».[33]
Выше упоминалось о превалировании подхода к изучению социального через географическое. При этом географическое расположение региона рассматривается лишь как особенность проявления социальных противоречий, т. е. как обстоятельство, относящееся к характеристике «причин причины» преступности, с одной точки зрения, или к характеристике самих причин преступности – с точки зрения многофакторного подхода.
Исходя же из посылки о неопределенности общей причины преступности, не отдавая приоритета социальному или биологическому в детерминации преступности, следует, вероятно, поставить вопрос об определении географического через социальное в общих чертах. Разумеется, речь идет не о географии в чистом виде, но о географии преступности, которую также можно именовать (о чем мы указывали выше) геокриминографией (с позиций описательного подхода) или геокриминологией (с позиций общетеоретических). Предмет подобного рода научного направления был определен нами ранее, исходя из него, было дано определение географии преступности. Таким образом, мы пытаемся определить геокриминологическое через социальное. Под социальным в широком смысле понимается совокупность экономических, культурных, этнических и других факторов, естественных природных особенностей страны (региона), взятых на определенном пространственно-временном отрезке, через изучение которых мы выявим их влияние, с одной стороны, на показатели уголовной статистики конкретного региона и на преступность в России в целом – с другой стороны. Предвидя возможные обвинения и упреки в связи с кажущимся расширением нами понятия науки географии, оговоримся, что понятие это – многомерное. Существуют и экономическая география, и социальная, и политическая, и климатологическая, и ландшафтная. Нами же в наименовании «география преступности» термин «география» употребляется для более точного определения направления нашего исследования, не претендуя на освещение какого-то одного из видов собственно географической науки. Думается, введение в научный обиход терминов «геокриминология» и «геокриминография» было бы в большей степени удачным, ибо это позволило бы избежать некоей двусмысленности в понимании предмета подобных исследований.
Исследования в данной области ведутся, преимущественно, в одной плоскости. Либо за основу берется один тип населенного пункта (И. П. Портнов, Г. И. Забрянский), ряд регионов (субъектов) России и бывшего СССР, отобранных по определенному признаку – географическое положение, уровень экономического развития, показатели преступности и др. (А. И. Долгова), либо преступность исследуется сугубо на локальном или региональном уровне – в рамках одной союзной республики, одного субъекта РФ (А. А. Гобиани, Р. Г. Гачечиладзе, Э. Э. Раска).[34] Результатом этого являются многочисленные попытки объяснения территориальных различий преступности с позиций общесоциальных причин и условий. Действенного же механизма профилактической деятельности именно в этой сфере пока не предложено. Подобного рода ситуация вполне объяснима, учитывая то, что до недавнего времени глобализация выводов, явившихся результатом исследования территориальных различий преступности, была бы явно осуждена с официальной точки зрения.
Под глобализацией выводов следует понимать выявление общих геокриминологических закономерностей, как-то: соотнесение степени криминальной пораженности региона (субъекта, административно-территориальной единицы) и оценки его криминогенности с его территориальной расположенностью. На основе этого соотношения, на наш взгляд, возможен вывод прогностического характера о высокой потенциальной способности отдельных регионов к самовоспроизводству преступности и об активном порождении населением данных регионов криминальных элементов из своей среды. Как показывают данные официальной статистики МВД России за период с 1991 по 2001 г., в отдельных регионах страны (субъектах) криминологическая ситуация однозначно свидетельствует о постоянном росте количества преступлений. Хотя в 2001 г. прирост преступности по тем же официальным данным несколько снизился, продолжал он снижаться и в первом полугодии 2002 г., однако величины коэффициентов интенсивности преступности сильно различались. В отдельных регионах порой в 3–5 и даже в 10 раз! Причем тенденция этого криминального «разброса» постоянна на протяжении последних 10 лет.[35] В отдельных субъектах РФ наблюдается некое «колебание» кривой преступности, но уровень и состояние ее, тем не менее, превышают, подчас резко, среднероссийские показатели и показатели других регионов. Разумеется, речь идет о данных официальных, без учета естественной и искусственной латентности, которая по оценкам самих экспертов МВД достигает 300 %,[36] а по оценкам независимых экспертов (В. В. Лунеев и др.) – 900 %[37] от числа зарегистрированных преступлений. Но даже официальные данные, несмотря на их очевидную неполноту, позволяют сделать упоминавшийся выше вывод о перерастании преступности в отдельных регионах из негативного социального общественно опасного, но все же контролируемого государством явления в мощнейшую разрушительную силу, некий социальный организм, стремящийся подчас встать на одну ступень с государственной властью или вовсе заменить ее. Недавние события в Иркутской, Кемеровской, Свердловской областях, Красноярском крае – тому яркое подтверждение.[38] Безусловно, следует заявить о своеобразном криминальном насыщении отдельных регионов РФ, и, вопреки предположению В. В. Лунеева, сделанному относительно преступности на общемировом уровне, российская преступность явно не спадает, а как бы «перенасыщается», переходя на качественно иной уровень, видоизменяясь и маскируясь.[39] Потому-то и выглядят неубедительными выводы о том, что территориальные различия преступности – суть частность, продукт некоей социально-экономической недоработки государства, что они в целом «не оказывают сколько-нибудь значительного влияния» на состояние преступности в стране. В частности, чего стоят утверждения о всеобщем товарно-продовольственном дефиците и степени его в отдельных регионах как об одной из важнейших детерминант преступности в этих регионах.[40] Сейчас, как известно, дефицита как такового не существует, но темпы роста и уровень преступности отнюдь не уменьшились, а, напротив, возросли. И такие примеры можно продолжить.
