Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки - Геннадий Александрович Есаков
Отражением максимы ignorantia juris в М.Р.С. также стали нормы, посвящённые такому основанию, исключающему противоправность поведения, как применение насилия. В § 3.09(1) М.Р.С. специально оговаривается, что ошибка в применении насилия, явившаяся следствием незнания либо же неправильного истолкования норм уголовного закона, исключает признание насилия правомерным.
Переходя к собственно институту юридической и фактической ошибок, составители кодекса в части, касающейся error juris, попали на более «зыбкую почву», следствием чего стал их менее строгий подход к максиме ignorantia juris.
Прежде всего, здесь необходимо отметить одно из несомненных достоинств кодекса, сводящееся к тому, что его авторы строго формально отделили юридическую ошибку в узком смысле этого слова (или, иными словами, ошибку относительно уголовного права, включающую, в свою очередь, собственно юридическую ошибку и незнание права) от ошибки относительно не-уголовного права, приравняв последнюю разновидность к релевантной фактической ошибке и устранив тем самым источник путаницы, существовавший на протяжении многих столетий.[796] Так, § 2.04(1) М.Р.С. было предусмотрено следующее:
«Незнание или ошибка относительно вопроса факта или права является основанием защиты, если:
(a) незнание или ошибка исключает цель, знание, веру, неосторожность либо небрежность, требуемые для установления материального элемента правонарушения; или
(b) закон предусматривает, что психическое состояние, образованное таковым незнанием или ошибкой, образует основание защиты».
Обосновывая данную норму в части, касающейся ошибки относительно не-уголовного права, составители кодекса в комментарии к М.Р.С. указали следующее: «Должно отметить, что общий принцип, по которому незнание или ошибка в праве не извиняет, обычно в значительной мере преувеличивается; он неприменим, когда обстоятельства, сделанные материальными дефиницией правонарушения, включают легальный элемент. Так, например, он не имеет значения в краже, когда утверждение о праве представляется в качестве основания защиты, поскольку утверждение включает легальное суждение относительно права собственности. Оно является основание защиты постольку, поскольку знание о том, что собственность принадлежит кому-то ещё, является материальным элементом преступления, и такое знание может включать как вопрос права, так и вопрос факта… Вовлечённое право не является правом, определяющим правонарушение; это есть некая другая легальная норма, характеризующая сопутствующие обстоятельства, являющиеся материальными для правонарушения».[797]
Обратившись после произведённого разграничения к юридической ошибке в узком смысле этого слова, авторы кодекса пошли в направлении создания определённых изъятий из общей максимы ignorantia juris. Сформулированы данные исключения в § 2.04(3) М.Р.С. были следующим образом:
«Мнение о том, что поведение юридически не образует правонарушения, является основанием защиты от основанного на таковом поведении обвинения за такое правонарушение, когда:
(a) статут или иное законоположение, определяющие правонарушение, не известны действующему и не были опубликованы либо сделаны разумно доступными иным способом до начала осуществления вменяемого поведения; или
(b) он действует, разумно основываясь на официальной формулировке закона, впоследствии признанной недействительной либо ошибочной, содержащейся в: (i) статуте или ином законоположении; (и) судебном решении, мнении или приговоре; (ш) административном приказе или дозволении; либо (iv) официальном истолковании публичным служащим или органом, наделённым законом ответственностью за истолкование, отправление либо применение закона, определяющего правонарушение».
Первое из приведённых изъятий, созданных кодексом, определённо являлось новым в плане доктринального признания правового значения за юридической ошибкой в данной ситуации, хотя, бесспорно, аналогичные случаи имели место в судебной практике и ранее.[798] При этом, как представляется, самоочевидность релевантности здесь error juris не требует какого-либо дополнительного теоретического анализа самого по себе.[799]
Особо следует остановиться лишь на втором исключении, представляющем в сущности релевантную юридическую ошибку, возникшую вследствие неверной интерпретации закона одним из указанных в норме источников либо вследствие недопустимого содержания закона per se. В данном положении М.Р.С., как нетрудно увидеть, нашла своё разрешение противоречивость и непоследовательность судебной практики первой половины XX в. относительно релевантности юридической ошибки в ситуациях с поведением, являющимся морально нейтральным вне аспекта его уголовной запрещённости.
Последнее, что следует отметить в формально-юридическом анализе норм М.Р.С., так это предусмотренное составителями кодекса процессуальное ограничение возможностей чрезмерного прибегания к ссылкам на релевантную error juris, выразившееся в перемещении § 2.04(4) М.Р.С. на обвиняемого бремени её доказывания в виде бремени убеждения посредством предоставления преобладающих доказательств.
Обращаясь к собственно теоретической оценке приведённых положений М.Р.С., можно сделать следующие выводы.
По своим внешним характеристикам в нормах кодекса в затронутом аспекте проявляется, бесспорно, тот самый дух компромисса, который присущ всему проекту М.Р.С. Своё выражение он нашёл, во-первых, в сохранении общей нерелевантности error juris с одновременным допущением противоположного подхода в ряде ограниченных ситуаций и, во-вторых, в перемещении на обвиняемого бремени доказывания релевантной юридической ошибки, не обоснованном, как отмечает Джордж П. Флетчер, никакими теоретическими, принципиальными соображениями, кроме практической выгоды в правовой реформе.[800] Оценивая этот компромиссный подход, допустимо сказать, что с позиций практики он сам по себе, несомненно, приемлем, представляя осторожное разрешение сложной проблемы уголовного права.
Однако практические доводы, взятые изолированно, не могут и не должны предопределять являющуюся всецело самостоятельной оценку уголовно-правовых положений с теоретической точки зрения. И в данном последнем отношении схема релевантности error juris, предложенная авторами М.Р.С. на базе теории виновности, является глубоко дефектной в своих исходных началах. Связано же это с тем, что в построении норм М.Р.С. о юридической ошибке составителями кодекса изначально был заложен внутренний конфликт между, с одной стороны, моральной упречностью как сущностью теории mens rea и основой к релевантности error juris одновременно и, с другой, психологическим подходом как сущностью теории виновности.
Раскрыть содержание данного конфликта можно, прибегнув к сопоставлению § 2.02(9) М.Р.С. с § 2.04(3) М.Р.С.
Итак, с позиций теории виновности субъективным настроем индивида, образующим требуемые элементы виновности, охватывается широкий круг объективных явлений, разделяемых на поведение, его результат и сопутствующие обстоятельства. В схеме, выработанной М.Р.С., элементы виновности соотносятся только с ними, не отражая самой по себе моральной упречности, создающейся либо исходно имеющимся внутренним пониманием порицаемости совершаемого, либо приобретённым до момента действия представлением о предполагаемом к осуществлению деянии как порицаемом в силу запрещённости такого поступка уголовным законом. Иными словами, категория моральной упречности, как показано выше, была выведена составителями М.Р.С. из содержания предложенной ими теории виновности, в рамках которой для удовлетворения требования закона относительно элемента виновности достаточно наличия субъективного состояния психики, отсечённого от его моральной оценки. Таким образом, в сущности своей, «голое» психологическое представление об элементах виновности породило норму, сформулированную § 2.02(9) М.Р.С.
Базис же основания защиты вследствие юридической ошибки неразрывно спаян с моральной оценочностью: ею предопределялась
