Петр Александров - Дело Сарры Модебадзе

Я поставил себе задачей доказать перед вами не только то, что самое здание обвинения построено на шатком основании и должно разрушиться при серьезном к нему прикосновении, но я хочу доказать, что самые материалы этого здания, которое венчал теперь своим решительным словом прокурор, не имели и не имеют внутреннего достоинства и прочности.

Я должен теперь вступить на путь детских стонов и криков, слышанных несколькими свидетелями. Это какой-то мрачный переход дантовского чистилища, где души некрещенных младенцев в томительном ожидании взывают о спасении. Это продолжительная вокальная музыка, которая, однако, никак не складывается в концерт. Нет согласия, нет и единообразия в этих звуках, подхваченных случайно свидетелями; разнообразны впечатления и заключения самих свидетелей. То слышат они детский крик, то какое-то мычание, то крик козла, то стон задыхающего ребенка, то плач, то целую фразу о призыве к спасению. Иным свидетелям послышался детский крик, но когда они увидели козла, то заключили, что это был крик козла, и успокоились. Другие слышат крик, но когда выходят на этот крик, – слышанные звуки умолкают. Слышат плач, идут на помощь, думают увидеть ребенка, но видят евреев и, не обращая затем внимания на плач, уходят. Обмениваясь мыслями по поводу слышанного крика, соглашаются, что это крик козла, но когда узнают, что евреями похищен ребенок, убеждаются, что слышанный ими крик был не крик козла, а ребенка, и что евреи не просто торопились ехать, а были испуганы. Все эти самые разнообразные свидетельские впечатления, без дальнейшего их разбора, без примирения противоречий между ними, выставляются обвинением как улики, и, прибавлю, как главнейшая улика, связывающая проезд евреев с исчезновением Сарры. Рассмотрю в отдельности каждое из свидетельских показаний.

Первым слышавшим крик является Григорий Датиков Модебадзе. Он был в 72 саженях на дальнейшем пути евреев от соединения тропинки с садзаглихевскою дорогой. На пространстве этих 72 саженей должно было совершиться похищение Сарры. Модебадзе слышит «крики как будто ребенка», звуки «вай ми дэда мишвиль». «Вы утверждаете, – спрашивает свидетеля прокурор, – что это действительно был крик ребенка? – „Непременно ребенка“, – отвечает Г. Д. Модебадзе. „Какой же крик, – любопытствует защита, – воспроизведите его“. Послышалось какое-то мычание, а потом крик а… а… а… произносимый не особенно громко. Продолжая, свидетель говорит, что ему показалось, что это был „крик ребенка“. Значит, добавляет к этому отзыву прокурор, вы убеждены, что это был крик ребенка. Дмитрий Церетели слышал, что ребенок плакал, „как будто бы побили ребенка“. Но я уже доказывал, что этот свидетель не мог слышать никакого плача и крика на том месте, на которое он указывает, так как ой не мог догнать на этом месте евреев. Нужно заметить, однако, что и этот свидетель, и Григорий Модебадзе, выйдя на место, с которого им послышался крик, видят проезжающих евреев, но крика детского уже не слышат, видят, однако, козла, успокаиваются и уходят, как бы ничего и не случилось. Не внушительны им были крики и стоны Сарры. Свидетельница Непарадзе – это та самая старуха, которая сказала, что она слишком стара, так как ей более сорока лет. Она тоже говорит, что слышала плач ребенка, а не козла, но прибавляет, что она немного глуховата. И этой глуховатой свидетельнице приходится свидетельствовать о слышанных ею звуках, предательских звуках, долженствующих уличить подсудимых. Непарадзе слышала крик: ва… ва… ва… Ребенок, говорит она, плакал, один раз вскрикнул. Расспрашивая эту свидетельницу, прокурор высказал, что она на предварительном следствии показывала одно, здесь говорила другое, а теперь третье. Прошу теперь, судьи, основать ваш обвинительный приговор на показании этой свидетельницы. Выступает перед нами Бесо Гогатишвили. Он слышал детский стон; просим изобразить этот стон; свидетель изображает какое-то мычание. Услышав детский крик, говорит Гогатишвили, я увидел потом, что кричит козел, и успокоился. Далее следует группа сачхерцев. Это не отдельные свидетели, случайно соединенные, но именно цельная группа, соединенная узами – одни кумовства, другие сожительства и, наконец, все единением умственного мрака. Соломея Колмохелидзе услышала крик, „как будто дети душатся“. Это ее собственное характерное выражение. Спрашиваем, „как это дети душатся, – объясните“. Прикладывается рука ко рту, и Соломея изображает, как душатся дети. Свидетельница, услышав крик, подумала, что это крик ее внука, по крайней мере, она так говорила на предварительном следствии, здесь же она это отвергла. Обеспокоившись криками, она вышла, посмотрела, убедилась, что ребенок невестки не кричит, и пошла к своему жильцу Надирадзе, который успокоил ее тем, что едут евреи и везут козла, кричит козел, а не ребенок. Кажется, оставалось одно – совершенно успокоиться, но Соломея Колмохелидзе не успокоилась; в недоумении возвратилась она домой, затворила дверь и, добравшись до постели, упала в обморок от одного представления, как она объяснила, о том крике, который она слышала. Когда на другой день она узнала о похищении евреями ребенка, для нее все стало ясно, а через полтора месяца она заявила полиции о слышанном ею крике. Следует затем жилец Соломен Колмохелидзе, Максим Надирадзе, который также говорит, что явственно слышал стон ребенка. Просим и его изобразить эти стонущие звуки; он точно так же, по одному образцу с Соломеей Колмохелидзе, прикладывает руку ко рту и воспроизводит их. „Вошла ко мне, – повествует он, – хозяйка и сказала, что, кажется, слышала она крик ребенка“; но Максим Надирадзе указывает ей на козла, которого в то время мимо его провезли евреи, что это козел кричит; на другой, однако, день, когда он услышал о пропаже Сарры, он сам понял, что слышанный им крик был действительно крик ребенка. Натела Дурмашидзе стоит в, своем саду, видит проезжающих евреев; у них переметная сумка; в одной половине сумки, говорит свидетельница, что-то ворчало или пищало, а в другой был козел. Не было ли это, спрашиваем мы, ворчанье и пищанье кур или гусей, которых везли с собою евреи? Нет, говорит, эти звуки напоминали голос ребенка, но только все это „было далеко от меня, через забор я не видела, так как далеко стояла от забора“. Просим и эту свидетельницу изобразить слышанное ворчанье и пищанье, и она издает стонущее а… а… а… Какая, спрашиваем, была сумка? Небольшая, отвечает, она была завязана. „Я в то время, – поясняет свидетельница, – была огорчена смертью своего сына“. Натела Дурмашидзе была в саду не одна, а с своей кумой Пепой Яламовои. С любопытством ждем показания Яламовой, но ока не явилась, вывихнула себе ногу. Прочитывается ее показание, данное на предварительном следствии. В нем узнаем следующее: „Когда евреи поравнялись с нами, – говорит свидетельница, – в это время я услышала крики козленка. Перед этим я никакого детского крика и звуков не слышала. Увидевши встревоженные лица евреев, я подумала, что случилось что-то недоброе, и, не знаю почему, у меня появилась мысль, что они везут похищенного ребенка, о чем я тут же и сказала куме Нателе, а кума отвечала, что она ясно услыхала крик ребенка. После того как мы узнали о похищений Сарры, я стала всем рассказывать о виденном мной“. Итак, рядом стоят в саду под вечер две кумы: одна слышит ясно, что кричит ребенок, а другая слышит крик козленка, но думает, что евреи везут похищенного ребенка, обменялись кумы своими впечатлениями и порешили на том, что евреи действительно провезли ни кого другого, как ребенка; а когда на другой день они услышали о пропаже Сарры, то для них стало ясно, как день, что ее-то и везли евреи. Наталья Тушишвили видела то, что никто другой не видел. Она видела, что еврей сидел на лошади по-дамски… Недоставало только, чтобы еврей был в длинном костюме амазонки и складками юбки прикрывал драгоценную, но и опасную ношу, бывшую в сумке. Тушишвили слышала звуки, эти звуки отличались от крика козла. Дав терпеливо ответы на вопросы председателя и прокурора, свидетельница во время вопросов со стороны защиты утомляется, жалуется на болезненность и ссылается на свое показание, данное на предварительном следствии; подкрепленная внушительным словом председателя, который объясняет свидетельнице, что она отвечает суду, а не защите, Тушишвили удовлетворяет наше любопытство о том, какие звуки слышала она из сумки. „Звук был глухой, – говорит она, – если бы меня повесить, то я не в состоянии была бы изобразить этого звука. Если бы было громче, – продолжает она, – то я бы могла выразить, впрочем, времени не было, чтобы заметить все в подробности“. Так мы и не узнали слышанных свидетельницей звуков. Следует синьора Кесария Чарквани. Слышала, говорит, крик: ай, ай, как будто рот был чем-то заложен у ребенка. Потом она закрывает рукой свой рот, совершенно так же, как делали это Соломея Колмахелидзе и Максим Надирадзе, и издает совершенно такой же звук. „Звук этот подходил к звуку 7 или 8-летнего ребенка“, – утверждает свидетельница. Удивительная слуховая способность определять посредством звука лета! Пробуем проверить эту способность и спрашиваем, могла ли бы она отличить голос 30-летнего от 25-летнего человека. Свидетельница в ответ бросает на меня недовольный взгляд. Мог ли быть похож слышанный вами звук, даю я вопрос более простой, на голос, например, 9-летнего ребенка? Нет, отвечает свидетельница. А на голос 6-летнего? Тоже, говорит, нет, и как раз ошиблась, потому что Сарре Модебадзе было только 6 лет. „Евреи были испуганы, когда поравнялись со мной“. Смотрю на свидетельницу и, кроме приятности, не вижу в ней ничего, что могло бы испугать евреев, увидевших ее…