Геннадий Есаков - Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки
Итак, в аспекте общей теории mens rea к середине XX в. представление о mens rea как о морально упречной намеренности, неосторожности или небрежности, сопутствующей совершению запрещённого уголовным законом поступка, как таковое в целом отсутствовало, будучи «распылено» по всему массиву преступлений. Концепция mentes reae, выросшая из концепции mens mala, являла собой лишь не более чем отражение этой «распылённости» в психологическом обрамлении без абстрактной теоретической систематизации.
Изложенное состояние общей теории mens rea негативно проецировалось и на её прикладные аспекты, где тезис о моральной упречности настроя ума деятеля продолжал оставаться доминирующим базисом, на котором надстраивались вторичные, уже психологические обоснования. При этом следствием недостаточно чёткого определения места и значения моральной упречности являлась, в целом, несогласованность подходов в различных ситуациях, связанных с релевантностью error juris, с двумя теориями (агентской и непосредственной причины) тяжкого убийства по правилу о фелонии, а также с легальным характером и содержательным наполнением презумпции mens rea.
Таким образом, к середине XX в. теория mens rea исчерпала все ресурсы для своего развития, бывшего, к тому же, преимущественно экстенсивным. Неорганизованность в области mens rea как центральной области уголовного права препятствовала, как следствие, давно назревшей реформе всего американского уголовного права. [767]
Соответственно, основная задача М.Р.С. была определена самим временем: он должен был не просто отреставрировать, а, скорее, даже капитально перестроить старое, веками создававшееся здание, разработав на его фундаменте не просто новое концептуальное обрамление идеи mens rea, но иное теоретическое направление в рамках общей теории mens rea как субъективной составляющей преступления.
§ 2. Теория виновности: основные положения
Оценка положений М.Р.С. предполагает последовательное освещение по схеме, предложенной в предыдущих главах, ряда вопросов. Первым из них следует коснуться принципа mens rea.[768]
В отображении этой основополагающей идеи уголовного права составители кодекса не отошли и, как видится, не могли бы отойти от общего начала наступления уголовной ответственности, выработанного многовековым развитием. Наоборот, они выразили его настолько ясно, насколько то возможно, заложив одновременно в формулировку принципа mens rea не только общее требование виновного совершения уголовно-наказуемого деяния, но и основные положения теории виновности в целом.
Согласно § 2.02(1) М.Р.С., «за исключением, предусмотренным в § 2.05, лицо не виновно в правонарушении, если оно не действовало с целью, со знанием, неосторожно или небрежно, как может того требовать закон, по отношению к каждому материальному элементу правонарушения». Как представляется, данный постулат не нуждается в каком-либо дополнительном истолковании применительно к самому по себе принципу mens rea, поскольку отражает и, в конечном счёте, основывается на классической максиме actus non facit reum nisi mens sit rea.
Исключением из общего принципа, упомянутым в тексте § 2.02(1) М.Р.С., стал лишь институт строгой ответственности, урегулированный, в свою очередь, § 2.05 М.Р.С. Нормы, относящиеся к нему, сформулированы в кодексе следующим образом:
«(1) Требования виновности, предписанные §§ 2.01 и 2.02, не применяются к:
(a) правонарушениям, образующим нарушения, если затронутое требование не включено в дефиницию правонарушения или суд не решит, что его применение согласуется с эффективным применением закона, определяющего правонарушение; или
(b) правонарушениям, определённым не кодексом, а иными статутами, постольку, поскольку с очевидностью явствует законодательная цель в наложении абсолютной ответственности[769] за такие правонарушения или относительно их любого материального элемента.
(2) Несмотря на любое другое положение существующего права и если последующий статут не предусматривает иного, то:
(a) когда налагается абсолютная ответственность относительно любого материального элемента правонарушения, определённого не кодексом, а иным статутом, и осуждение основывается на такой ответственности, правонарушение образует нарушение; и
(b) хотя абсолютная ответственность налагается законом относительно одного или большего числа материальных элементов правонарушения, определённого не кодексом, а иным статутом, виновное совершение правонарушения может быть вменено и доказано, в каковом случае небрежность относительно таких элементов образует достаточную виновность, а классификация правонарушения и приговор, который может быть вынесен за него по осуждении, определяются § 1.04 и статьёй 6 кодекса».
В исходном анализе приведённых положений можно вспомнить широко известное высказывание Герберта Уэкслера, одного из ведущих творцов кодекса, по которому последний предпринял «фронтальную атаку» на строгую ответственность.[770] Под этим подразумевается, что М.Р.С. с двойственных позиций подошёл к рассматриваемому институту: во-первых, он сохранил его сам по себе, но, во-вторых, вместе с тем изъял посягательства данного рода из категории преступлений, поименовав их нарушениями (violations), не влекущими правовых последствий, с которыми связывается осуждение за преступление.[771] Тем самым М.Р.С., с одной стороны, сохранил доктринальную нерушимость принципа mens rea по отношению к преступлениям, но, с другой, допустил исключения из него в случаях с противоправными нарушениями.
Единственным отступлением от принципиальной позиции кодекса по отношению к строгой ответственности стала норма § 213.6(1) М.Р.С.: «Где бы в настоящей статье (статье 213, посвящённой сексуальным посягательствам. – Г.Е.) уголовная наказуемость поведения ни зависела от возраста ребёнка менее десяти лет, не является основанием защиты то, что действующий не знал о возрасте ребёнка или разумно верил, что ребёнок старше десяти лет…» Иными словами, не допуская здесь применения основания защиты в виде фактической ошибки относительно сопутствующего обстоятельства (т. е. возраста потерпевшего ребёнка в сексуальных преступлениях), кодекс тем самым изъял элемент виновности относительно этого обстоятельства, поскольку нерелевантность фактической ошибки, отрицающей элемент виновности, нельзя расценить иначе, как нерелевантность данного элемента виновности.
Решив вопрос об институте строгой ответственности самом по себе, составители кодекса столкнулись с задачей упорядочения действующего массива законодательства, налагающего такую ответственность. В её решении они избрали путь перемещения a priori и de iure всех без исключения преступлений строгой ответственности в категорию нарушений. Однако при этом кодекс предусмотрел не только такое своеобразное движение «вниз», от требований виновности к строгой ответственности, но и обратный ход «вверх», признав допустимым по доказывании небрежности именовать содеянное преступлением и назначать за его совершение соответствующие собственно уголовное наказание (§ 2.05(2)(b) М.Р.С.). Таким образом, составители М.Р.С. добились в практическом плане поистине невозможного, строго очертив при сохранении строгой ответственности границы прежде необъятного в своём охвате и весьма сурового в своих уголовно-правовых последствиях института.
Переходя теперь к доктринальным соображениям, подвигнувшим составителей кодекса к удержанию строгой ответственности в уголовном праве, необходимо отметить, что их допустимо оценивать исключительно как сугубо практические, т. е. основанные на традиционных представлениях о возможной неэффективности правового регулирования во многих случаях с объективно опасными посягательствами, если бы осуждение за образуемое последними правонарушение было связано с требованием доказать mens rea.[772]
Говоря иначе, в рассматриваемом аспекте в М.Р.С. проявился дух практического компромисса: не затрагивая теоретических проблем обоснованности института строгой ответственности самого по себе, составители кодекса – и здесь, как видится, заключён один из недостатков кодекса – предпочли обойти их молчанием, смягчив до уровня, показавшегося приемлемым, нормы действующего права. В особенности это заметно относительно допущенной в § 213.6(1) М.Р.С. строгой ответственности в сексуальных посягательствах, где комментарий к кодексу так обосновал избранный подход: «Ответственность за сношение с ребёнком младше десяти лет не требует психического состояния относительно возраста ребёнка… Фокусирование на столь юном возрасте делает строгую ответственность приемлемой, поскольку ни одна заслуживающая доверия ошибка относительно возраста ребёнка фактически младше десяти лет не сделала бы поведение действующего сколь-нибудь менее ужасающим отклонением от социальных норм (курсив мой. – Г.Е.).… Конечно же, спорно и то, является ли норма строгой ответственности удовлетворительной даже при этих обстоятельствах… М.Р.С. достигает компромисса между традиционной нормой, не допускающей ошибки в нормах права о статутном изнасиловании, и общим направлением против преступлений строгой ответственности… Предположительно, строгая ответственность должна бы быть приемлемой за правонарушения, основанные на столь исключительной юности, и в любом случае любое предложенное изменение по этому вопросу натолкнулось бы на политическое сопротивление (курсив мой. – Г.Е.)».[773] И хотя, отражая дух практического компромисса, Герберт Л. Пакер вполне справедливо образно сказал, что «только фанатик мог бы желать большего»,[774] нельзя не отметить того, что фанатик-теоретик действительно мог бы и, даже сверх того, должен был бы желать большего в отношении столь противоречивого института, каким является строгая ответственность.
