Борис Чичерин - Философия права
Но сама трудность хотя бы и приблизительного осуществления нравственного идеала, вследствие прирождённых человеку потребностей и влечений, показывает, что это идеал односторонний. Если совершенство жизни состоит в полноте и согласии всех определений, то один нравственный идеал не отвечает этому требованию. Им удовлетворяется только одна, хотя и высшая, сторона человеческой жизни; все же остальные потребности остаются без удовлетворения. Вследствие этого те философские школы, которые имеют в виду исключительно осуществление нравственного идеала, страдают неизбежной односторонностью. Они принуждены всё остальное считать безразличным. Таковы были в древности киники, которые оказывали полное презрение ко всему внешнему, и на высшей ступени стоики, развивавшие идеал мудреца, равнодушного ко всем благам мира и пребывающего в невозмутимом спокойствии духа. Такой взгляд как будто носит на себе печать величия, но он противоречит природе человека как она есть в действительности. Стоики признавали, что истинная сущность человека ограничивается одним разумом, удовольствие же и страдание, по их теории, не имеют никакого значения: это не более как призраки, которые могут увлекать только людей, не посвящённых в мудрость. Между тем удовольствие и страдание суть виды чувства, а чувство составляет такую же неотъемлемую принадлежность человеческого естества, как и разум. Поэтому желание достигнуть удовольствия и избежать страдания есть явление всеобщее; никто от этого не изъят. Даже мудрец, терпеливо переносящий страдания, не подвергается им добровольно, иначе как в видах дисциплины. И это имеет глубокий смысл, который коренится в самой природе вещей. Разум, старающийся понять явления, не может не видеть в этих чувствах естественного завершения всякого стремления. Удовлетворённое стремление рождает удовольствие, неудовлетворённое производит страдание. Таков закон всякого чувствующего существа, и именно этот закон даёт ему возможность действовать и исполнять своё назначение. Сделаться совершенно равнодушным к удовольствию и страданию можно, только подавив в себе всякое стремление и обрекши себя на полную неподвижность. Но такой идеал противоречит самой природе разума, который есть деятельное начало. Он противоречит и нравственным требованиям, ибо кто считает удовольствие и страдание безразличными, тот должен быть равнодушен к ним не только в себе, но и в других. Нравственный закон есть закон всеобщий. При таком взгляде всякая живая связь между людьми порывается, и мудрец остаётся в созерцании своего одинокого величия. Такого рода идеал не может быть нравственной целью для человека, а потому стоическая мудрость осталась бесплодной. Христианство было весьма далеко от подобных крайностей. И оно, по существу своему, имеет односторонний характер: это религия нравственного мира, а потому она имеет в виду устроение одной нравственной стороны человеческой жизни; остальное предоставляется собственному свободному развитию. В этом и состоит его великое историческое значение. Именно эта односторонность помешала ему обратиться в неподвижную восточную теократию. Когда средневековая церковь, преступая свои пределы, хотела во имя нравственного закона подчинить себе всю светскую область, она встретила неодолимое сопротивление, и эта попытка рушилась о собственное внутреннее противоречие. Но признание самостоятельного существования светской области заключает в себе признание законности чисто светских целей и стремлений человечества. Поэтому нравственный идеал христианства не состоит в отречении от всех земных благ и от всякого счастья. Если церковь выработала в себе подобный идеал в виде монашества, то он ставится целью только для людей со специальным призванием, совершивших свой земной подвиг и желающих посвятить себя Богу, а не как правило для всех вообще. Монашеский идеал не есть идеал общечеловеческий. Односторонность его обнаруживается уже в том, что, сделавшись общим правилом, как требует нравственный закон, он повёл бы к уничтожению семейной жизни, то есть одного из высших проявлений закона любви в человеческом роде, а с тем вместе и к прекращению человечества, следовательно, и всех присущих ему нравственных требований и стремлений. Само специальное призвание монашества не только не исключает стремления к полноте счастья или к блаженству, а, напротив, ставит последнее высшей целью для человека; только эта цель полагается не в настоящей, а в будущей жизни. В этом состоит сама сущность христианского учения. Требуя от людей стремления к высшему нравственному совершенству, оно не говорит им, что они должны этим довольствоваться и не искать ничего другого. Напротив, оно обещает им за это вечное блаженство в загробной жизни. Там плачущие утешатся и праведные получат воздаяние.
Такое требование вытекает из самого существа нравственного закона. В нём самом есть начало, указывающее на односторонность чисто нравственного идеала и на необходимость восполнения. Это начало есть правда. Оно утверждает, что праведный достоин счастья, а грешник заслуживает наказания. Таково всегда было и есть непоколебимое убеждение человеческого рода, вытекающее из присущего ему нравственного сознания. Отсюда языческие и христианские представления о наградах и наказаниях в будущей жизни. Утилитаристы, которые не имеют для нравственности иного мерила, кроме земных удовольствий и страданий, утверждают, что это ожидание будущих наград и наказаний низводит нравственность на степень корыстного расчета. Но это не более как декламация, обнаруживающая полное непонимание различия между нравственными требованиями и земными расчётами. Стремление к блаженству в единении с Божеством не есть корысть, а, напротив, самое высокое стремление души, возвышающее её над всеми мелкими и корыстными побуждениями. И только удовлетворением этого стремления исполняется непреложное требование правды, воздающей каждому по его делам. Поэтому будущая жизнь, с её наградами и наказаниями, составляет необходимый постулат нравственного закона. Без этого он остаётся неполным и бессильным. А так как это закон безусловный, то это требование должно быть удовлетворено.
Сами утилитаристы, когда они хотят на своём учении основать нравственные требования, не довольствуются утверждением, что добродетель сама себя награждает. Они знают очень хорошо, что подобная перспектива в действительности представляет весьма слабую приманку для людей. Бесспорно, спокойствие совести составляет неоценимое благо, которым нельзя достаточно дорожить. Но внутренний разлад, указывающий на то, что человек есть не только физическое, но и метафизическое существо, обыкновенно проявляется лишь тогда, когда человек совершил какой-нибудь поступок, сильно беспокоящий совесть, или перед лицом смерти, когда всё преходящее теряет свою цену и умственному взору открывается вечность. В обычном же порядке жизни совесть дремлет или затмевается, и люди в огромном большинстве спокойно преследуют свои жизненные цели, мало заботясь о прелестях добродетели. Вследствие этого утилитаристы, не довольствуясь самоуслаждением добродетели, поставляют на вид другой мотив, побуждающий человека искать не своего только, а также и чужого счастья. Вместо отвергаемого ими упования на благость Божию и вечное блаженство, они представляют расчёт на человеческую благодарность и на взаимность помощи и любви. Такова точка зрения Милля. Разница между обоими взглядами заключается в том, что если мы признаём существование всемогущего и премудрого Творца, управляющего судьбами людей, что для высшего философского и религиозного понимания составляет непоколебимую истину, то надежда на Его правосудие и благость представляет такой крепкий оплот, на котором человек может утвердить весь свой нравственный мир, между тем как расчёт на человеческую благодарность и на взаимность любви слишком часто оказывается мнимым. Об этом свидетельствует ежедневный опыт; об этом гласит и вся история, которая наполнена повествованиями о гибели и угнетении праведных и о торжестве порока. Какое же удовлетворение может найти при таком зрелище нравственное чувство человека и проистекающее из него неискоренимое требование правосудия? Может ли он довольствоваться самоуслаждением добродетели? Чем выше её нравственнее сознание, чем более нравственный закон и связанное с ним правосудие имеют для него значение абсолютного требования, тем менее он может удовольствоваться мыслью, что он исполнил свой долг, а до остального ему нет дела. Без представлений о будущей жизни и сопряжённых с ней наградах и наказаниях нравственный вопрос на земле остаётся неразрешимым. Если бы мы даже вообразили, что когда-нибудь в туманном будущем на земле водворится такой порядок вещей, в котором все добродетельные будут блаженствовать, а злые будут подвергаться неизбежному наказанию, то может ли это служить вознаграждением для тех миллионов людей, которые в течение исторического процесса испытывали неисчислимые страдания и погибали жертвой злобы и порока? Относительно их правосудие всё-таки не удовлетворено.
