Георг Еллинек - Общее учение о государстве
Для того чтобы обосновать государство, это учение требует, таким образом, восполнения. Последнее не может, конечно, заключаться в том, что философ безапелляционно признает государство необходимым в силу требований разума, как это до сих пор делало большинство представителей этической теории, превращавших исторически данное или долженствующее быть достигнутым в элементы метафизического миросозерцания. Необходимость государства может быть доказываема только путем тщательного изучения существующего мира и тех людей, для которых оно предназначено. В ней невозможно убедить тех, кто принципиально отвергает мир и историческую эволюцию, т. е., например, крайних фанатиков анархизма и тех нигилистов, которые стремятся лишь к разрушению, а не к созиданию и отказываются от всякого обсуждения того, что они замышляют. Их так же трудно убедить в ценности государства, как решившегося на самоубийство – в ценности жизни. Обосновать государство можно только для тех, кто принципиально признает культуру, а потому и ее условия. Какой бы крайней и враждебной государству ни представлялась их точка зрения в других отношениях, научное исследование проблемы дает следующие, неопровержимые и для них результаты.
Какая бы то ни было плодотворная человеческая деятельность возможна лишь при условии существования организаций, т. е. прочных, постоянных соединений воль. Как для общей борьбы с неблагоприятными условиями жизни, так и для совместной творческой работы всегда существовали – и непрерывно возникают вновь в пределах государственного союза – самые разнообразные и разно-ценные организации. Уже эти союзы, созданные преимущественно в силу свободного соглашения их членов, нуждаются в обладающей средствами внешнего воздействия организации для того, чтобы они могли существовать и исполнять свое назначение. При отсутствии дисциплинарной власти, хотя бы самой слабой, не может плодотворно развивать свою деятельность ни один союз, даже наименее прочно организованный, и ни одно упорядоченное собрание.
Если, таким образом, и достижение отдельных жизненных целей невозможно исключительно усилиями изолированного человека, то в еще большей мере это приложимо ко всей совокупности жизненных целей. Последние могут быть преследуемы и достигаемы индивидом лишь при условии наличности правопорядка, отграничивающего сферу свободной деятельности каждого и направляющего, в интересах общих, индивидуальную волю по заранее определенному пути. Впрочем, не одно только право представляет ограничивающую и регулирующую силу. Но все другие социальные силы, действующие в том же направлении, сами по себе недостаточны для того, чтобы обеспечить ненарушимость этих границ при всех обстоятельствах. Кто это отрицает и думает, что меновая система экономического оборота вызовет естественную, необходимо осуществляющуюся гармонию человеческих интересов или что разумный эгоизм или какой-либо другой элемент нашей психической природы поведет к тому, чтобы нормы оборота, действующие без правового принуждения[273], оказались достаточными в качестве условий социальной жизни, тот, как и все утописты, имеет ложное и одностороннее представление о природе человека, оптимистически воображая человека социально совершенным и приписывая слабости человеческой природы не ей самой, а внешним условиям. Эти современные, отрицающие необходимость государственного принуждения анархические учения представляют конечный логический и практический вывод из естественно-правовой теории, которая вынуждена была выводить правовое принуждение не из воли индивида, как она это имела в виду, а из какой-нибудь другой causa remota. Если же серьезно относиться к теории, что конечной основой социальных учреждений должна служить разумная индивидуальная воля, то правовое принуждение оказывается невозможным; оно есть и всегда будет только голым насилием[274]. При ближайшем рассмотрении нетрудно убедиться, что человек, каким его изображает анархистская теория, представляет собой безжизненную естественно-правовую схему человека, определяемого исключительно сознательными мотивами, с самого начала духовно-зрелого, – старого библейского Адама, нашедшего здесь свое последнее надежное убежище. Но на этом Адаме не тяготеет грехопадение, и он может спокойно продолжать в своих потомках свое рационалистическое существование в обществе, не знающем государства. Но и в той формулировке, которую дают этой анархистской идее социалисты, признающие государство только историческим эпизодом, она страдает тем же рационалистическим оптимизмом, усматривающим основу общества в бесчисленном множестве бесплотных манекенов с одинаковым, всегда неизменным нормальным этическим содержанием, – в выдрессированных для свободы, всегда трудолюбивых и коллективистически настроенных людях. Никакая теория не может, однако, уничтожить факта существования людей, стоящих ниже нормального этического уровня, вследствие чего и в социалистическом обществе будущего неизбежно преступление. Если бы право частной собственности на орудия производства было превращено в коллективную собственность, то все-таки существовало бы еще множество преступных вторжений в сферу личных прав и свободы, и прежде всего недобросовестное отношение к общественному труду. Социалистическое общество не могло бы, далее, обойтись без наделенных правом повелевать руководителей экономическим производством, принудительная власть которых против сопротивляющихся должна бы быть еще значительно большей, чем власть современного государства, вследствие увеличения социальной ценности индивидуальной деятельности. Все фразы о свободном обществе и уничтожении государства, столь энергично проповедуемые новейшей социалистической литературой, представляются поэтому тщетными и только затемняют для непосвященных действительное положение дела.
Но если и допустить реальную возможность организации общества, основанной материально на чистой гармонии интересов, а формально – только на неюридических нормах оборота, то и тогда принудительная власть свободного союза по отношению к индивиду приняла бы только другие, более суровые формы, чем государственное правовое принуждение[275]. Союз, основанный постоянно на свободной воле его сочленов, никому не давал бы притязания на принятие его в члены союза, – и поэтому многие, по какой-либо причине неугодные другим, могли бы оставаться совершенно изолированными и таким образом осужденными на беззащитность. Затем, не только каждому должно было бы быть предоставлено выступление из свободного союза, но и всем членам, которые по какой-либо причине не захотели бы продолжать сношения с определенным лицом, должно было бы быть дано право исключения его из союза: каждый мог бы во всякое время порвать союз со всеми и все с каждым. И они, без сомнения, делали бы это в тех случаях, если бы кто-либо постоянно поступал вопреки целям союза. Поэтому и союз, по своей организации не признающий господствующей власти, основанный на неюридических нормах оборота, также знал бы институт наказания, и именно наказание исключением из союза, отлучением от общества, – гораздо более суровое, чем тягчайшее из современных государственных наказаний. Это наказание отлучения служило бы санкцией добровольного подчинения другим правилам, установленным союзом в качестве условий пребывания в нем. Поэтому и такой союз имел бы свое право и свое принуждение. Если бы где-либо по общему соглашению уничтожили государство, чтобы заменить его свободным обществом, то тотчас же возникли бы вновь, в другой форме, право и принуждение, а вместе с тем и власть.
В действительности, однако, только правопорядок – как бы он ни был несовершенен в конкретном случае, не по заслугам возвышая одних в ущерб другим, благоприятствуя сильному и уделяя лишь скудную защиту слабому, – и гарантирует возможность жизни в обществе. При совершенном отсутствии его естественные отношения силы проявлялись бы в таких формах, которых не мог бы допустить и самый несправедливый правопорядок[276]. Едва ли есть истина более несомненная, чем та, что необходимым следствием отсутствия государства и права явилось бы bellum omnium contra omnes. Но в такой всеобщей войне фактически тотчас же возникли бы отношения силы и зависимости. Об этом свидетельствуют периоды наименее совершенной правовой защиты, столь частые в средние века, в особенности во время междуцарствия. Никакая сила в мире не может уничтожить различия между сильным и слабым, эгоистом и альтруистом, благожелательным и порочным, и не может поэтому подлежать сомнению, за каким из этих типов будет оставаться победа в обществе, не признающем права и бесправном.
К этому присоединяется еще, что всякая уверенность в будущем – это необходимое условие социальной деятельности – возможна только на основе права. Предусмотреть хотя бы с некоторой степенью достоверности влияние эгоистических или альтруистических мотивов на других индивидов невозможно вследствие бесконечного разнообразия индивидов в этическом отношении, не замечаемого только доктринерами. Только право и гарантирующая его господствующая власть могут сузить это разнообразие так, что является возможность с некоторой точностью предвидеть в сношениях с другими людьми социальный характер их действий. Провозглашенное естественным правом первоначальное равенство людей в действительности осуществляется лишь в правовом общении в том направлении, что всякий может допустить, что и другой, в такой же мере как он сам, подчинен правовой норме и правовому принуждению. Кто не живет, таким образом, верою в то, что слепо действующие инстинкты или всеобщее моральное совершенство лучше гарантировали бы совместную жизнь людей, чем право, должен признать необходимость права. Животное или Бог – эта старая аристотелевская альтернатива во все времена применима к существу, которое по своей природе было бы чуждо государству.
