Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля
Отец бедного юноши рассчитывал, как он заявил на суде, что, когда сын его более возмужает, войдет в общество товарищей и будет посещать их семьи, влияние Жюжан на него ослабеет. Этот расчет оказался верным. С наступлением 15-летнего возраста сын его стал бывать в кружке товарищей и очень заинтересовался сестрой одного из них, переписка его с которой носила чистые следы того, что французы называют «une amitie amoureuse» [31]. Но расчет был верен не во всем. С возмужалостью появились и глубокие душевные страдания юноши. Жизнь предстала перед ним сразу многими своими неприглядными сторонами. Описывая в своем дневнике «тайну своей жизни С 14 лет», он говорит: «Много перемен, много разочарования, многие дурные качества появились во мне; кровь моя с этого возраста приведена в движение, и это повело меня ко многим таким поступкам, что при воспоминании о них холодный пот выступает у меня на лбу; мое сердце, не выдерживавшее прежде малейших страданий близких, окаменело; во мне развилось искусственное хладнокровие; стоя на краю гибели, я стал атеистом и дорого бы дал за обращение меня вновь в христианство; много таких взглядов получил я, до которых врагу своему не желаю додуматься: таков, например, взгляд на отношения к родителям и к женщинам». Хотя в этих словах и есть известная доля преувеличения, свойственная вообще юношеским дневникам, но тем не менее они указывают на то, с‘ каким тяжелым душевным складом стоял на пороге своей молодой жизни возлюбленный Маргариты Жюжан. Вместе с тем «Маргоша» — так звали ее в семье Познанских — втерлась в товарищеский кружок бедного юноши, участвовала в пирушках гимназистов, пила со многими из них на брудершафт и не выпускала из цепких и сладострастных рук свою жертву. Николай Познанский сильно заботился о своем здоровье и явно тяготился неотступностью Жюжан. Дело доходило до ссор, до исступления и угроз с его стороны, до пощечин, истерических припадков и анонимных доносов с ее стороны.,
В современной печати в последнее время часто встречаются указания на крайнюю распущенность учащихся средних учебных заведений. Если даже и считать, что некоторые случаи систематически организованного пьянства и разврата, о которых сообщалось в газетах, описаны чрезмерно сгущенными красками, то все-таки приходится со скорбью признать, что, говоря словами Гамлета, «в королевстве Дании что-то гнило». Не следует, однако, относить это исключительно на счет молодежи. Конечно, больше всего и прежде всего в возможности всех этих проявлений виновна наша семья с ее сентиментальным по внешности и жестоким по существу попустительством, с ее животной заботой о прокормлении птенцов и преступным пренебрежением к их духовному питанию. При этом надо заметить, что эта распущенность несправедливо приписывалась освободительному движению: она началась задолго до него.
В заседании по делу Жюжан перед судом прошел ряд свидетелей из товарищей Познанского и юных девушек, принадлежавших к семействам последних. Нельзя сказать, чтобы их показания о товарищеском времяпрепровождении производили отрадное впечатление. Пятнадцати- и шестнадцатилетние мальчики развязным тоном рассказывали о пирушках, свойственных людям взрослым и хлебнувшим из нечистых источников городской жизни. «Вы пили брудершафт с подсудимой? — с трогательной наивностью спросил одного из таких свидетелей старый, добродушный член суда. — Чем же вы пили — лимонадом?» — «Коньяком», — ответил ломающимся баском юный свидетель. Среди свидетельниц была одна еще в коротком платье, представшая перед судом без всякого смущения. Мне было жаль, что она вызвана по такому делу и, если останется после дачи показания в зале суда, будет неминуемо присутствовать при других показаниях, которые могут наложить грязный слой на ее молодое воображение. Когда она окончила свое довольно безразличное для дела показание, я, с согласия сторон, сказал ей: «Вы можете удалиться». «Но я могу остаться?» — бойко спросила она. «Вы можете остаться, но я советовал бы вам удалиться: вам здесь больше нечего делать». Она улыбнулась, быстро направилась к скамье свидетелей, уселась на ней — и любознательно насторожилась. «Свидетельница, — сказал я ей, — когда председатель суда советует вам удалиться, он действует в вашем интересе, и его совету надо следовать». Она встала с видимым неудовольствием и неторопливой походкой с развальцем пошла из залы.
Следующий за ней свидетель составил неожиданное и приятное исключение. Это был высокий, бледный гимназист по фамилии Соловьев. На вопрос обвинителя о том, что ему известно об отношениях Познанского к Жюжан, он ответил, что покойный его товарищ тяготился присутствием ее на дружеских пирушках, так как она его стесняла своим фамильярным обращением, и он ее совсем не уважал. На просьбу обвинителя разъяснить, в чем выражалось это неуважение, Соловьев сказал, что убедился в этом из отзыва Познанского о своей бывшей гувернантке, сделанного однажды, когда они оба шли из гимназии.
«Что же именно он сказал?» Свидетель покраснел, замялся и ответил вполголоса: «Я не могу этого повторить». — «Даже и приблизительно?» — «Не умею, не могу», — отвечал он, потупляясь. Тогда старшина присяжных заседателей заявил, что присяжные желают знать, что именно сказал Познанский. Положение было затруднительное. Допрос этой группы свидетелей, направленный к выяснению поводов для ревности со стороны Жюжан, шел при открытых дверях. Закрывать двери заседания и удалять публику, среди которой яблоку некуда было упасть, для выслушания одного или двух слов, не было ни повода, ни законного основания; понуждать же скромного юношу сказать публично то, что он считал неприличным, было бы просто нравственно непозволительно, а между тем требование присяжных заседателей для председателя было обязательно. В зале воцарилась напряженная тишина, и настало красноречивое безмолвие нездорового любопытства. Я решился прибегнуть к необычному приему. «Поднимитесь сюда к судейскому столу; вот лист бумаги, напишите, что вам сказал Познанский… Господин судебный пристав, предъявите этот лист сторонам, подсудимой и присяжным заседателям… Вам ясно, господа, что здесь написано?» Получив утвердительный ответ от всех, кому был показан лист бумаги, на котором был написан лаконический и цинический отзыв Познанского о своем отношении «к гувернантке», я разорвал этот лист в мелкие куски и, допросив еще двух свидетелей, прервал заседание на четверть часа, приказав освежить спертый воздух в зале, для чего обыкновенно открывались противолежащие окна.
Войдя во время перерыва в залу заседаний, чтобы' посмотреть, исполнено ли мое распоряжение, я увидел, что один из сановников, занимавших с начала процесса почетные места за судьями, человек преклонных лет и представительной наружности, с двумя звездами на виц-мундире, стоял у судейского стола на самом сквозном ветру и на глазах у публики тщательно складывал разорванные кусочки бумаги, стараясь восстановить написанное. «Ваше превосходительство, — сказал я любознательному старцу, — вы подаете публике дурной пример, столь неосмотрительно рискуя своим здоровьем. А если вас так интересует написанное, то напомните мне об этом по окончании процесса, и я удовлетворю ваше любопытство».
Жюжан ждала заседания по своему делу с большим нетерпением. Предварительное заключение ее измучило. Как только поступил в суд обвинительный акт, она обратилась ко мне с' письмом, в котором писала, между прочим: «Monsieur le President, je jette le cri de mon ame toute entiere — ayez, pitie au nom du Ciel d’une femme innocente, privee du plus grand des biens — de la liberte, pour laquelle je me consume et je meurs a chaque minule J’attente et d’incertitude;—le Tres Haut Vous benira, Monsieur le President, car Vous decouvrirez plut tot au monde l’erreur que la justice a commise en me mettant sous les verrous. Je suis tant privee, Monsieur le President, plus d’enfants a instruire, a aimer, a entourer de mes soins et de mes caresses. Ce n’est pas vivre, que de vivre ainsi!» (Господин председатель, всей душой взываю я, имейте сожаление, заклинаю Вас, к несчастной невинной женщине, лишенной величайшего из благ — свободы, мысль о которой съедает и убивает меня каждой минутой ожидания и неуверенности; всевышний благословит Вас, господин председатель, потому что вы скорее всех на свете откроете заблуждение правосудия, вызвавшее заключение меня под стражу. Я до такой степени обездолена, господин председатель, — нет при мне более детей, которых можно учить, любить, окружать заботами и ласками. Так жить — не жить/ {франц.).)
На суде она держала себя очень скромно, говорила с большой нежностью и слезами о покойном, называя его «Колья», и только раз очень взволновалась, когда мать ее воспитанника, стараясь не глядеть на нее, стала развивать перед присяжными и доказывать по-своему справедливость своих подозрений. Она слушала обвинительную и защитительную речи, низко опустив голову и, вероятно, зная, какое значение в то время на ее родине имеет резюме (Руководящее напутствие председателя присяжным заседателям (франц.).) президента суда, считала, что решительное влияние и здесь будет, вероятно, иметь заключительное слово председателя. Когда я его начал, она выпрямилась, побледнела и впилась глазами в состав суда. Прения велись с большим достоинством. Товарищ прокурора В. Д. Шидловский явил себя тонким и разносторонне образованным обвинителем, но речь его, конечно, была бы еще сильней, если бы предание суду «махровой розы» (так охарактеризовал он Жюжан) состоялось не на основании предположений об отравлении ею Познанского, а на точно доказанных фактах развращения ею своего воспитанника. Защитник, присяжный поверенный Хартулари, в искренней и теплой речи сделал все, что было в его силах, для разрушения предположений, легших в основу обвинительного акта. Присяжные совещались два часа. Когда в зале, перед застывшей в томительном ожидании публикой, раздались слова: «Нет, не виновна», с Жюжан сделался истерический припадок, и затем она впала в глубокий обморок.
