Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра - Алексей Гавриш
– Есть два основных подхода к лечению психически больных людей.
– Какие?
– Одни пытаются лечить пациента, другие – заболевания.
Тут я приходил в некоторую растерянность, а Пиночет продолжал:
– Вылечить личность – совершенно глупая затея. Это константа, с которой человек родился. Болезнь же – как пришла, так может и уйти. Зачастую оставив после себя руины, но это уже другая история. Наша задача – научить человека понимать, где он сам, а где болезнь.
Наши пациенты
Но кого мы принимали? Кого лечили и консультировали? Кто к нам обращался и кого приводили против воли? С какими ситуациями нам приходилось сталкиваться и как мы их решали? Начну, пожалуй, с одной из тех страшных вещей, которые с воли воспринимаются как настоящая трагедия, но, когда ты в тюремных стенах, кажутся лишь небольшой частью бытия.
Суициды
Речь об истинных суицидах. А они не редкость в тюремных стенах. И это головная боль. Да и в целом не самая приятная штука.
Негласно в изоляторе было правило – все попытки членовредительства или связанные с ним угрозы вели к переводу на психиатрическое отделение. А у меня был крайне циничный и формальный подход к таким пациентам – нечто среднее между лечением, воспитанием и наказанием. Всем галоперидолу. На неделю. Не разбираясь, что, как и почему. Вернее – разбираясь, но уже спустя неделю, когда пациент «все поймет, осознает и прочувствует через жопу». Но это работает с шантажистами. С истинными попытками все сложнее.
Суициды всегда причинны. Но, как ни странно, почти никто не пытается уйти из жизни, испытывая глубокое чувство раскаяния. Обычно это лишь жалость к себе. Говоря про истинные суициды, можно выделить два типа – планируемые и импульсивные.
В первом случае человек некоторое время обдумывает, взвешивает «резонность» такого поступка. Старается сам себе объяснить, убедить себя, почему «это» является разумным, адекватным решением. Основные тезисы тут такие: так будет легче ему, так он освободит своих близких, так он избежит несправедливого (или справедливого) наказания. Человек готовится. Нередко ищет совета и поддержки у сокамерников. Колеблется между различными вариантами исполнения. Это не самый страшный вариант, так как есть возможность предотвратить его еще до реализации. Всегда найдется кто-то, кто сообщит сотрудникам, что «что-то» может случиться.
Во втором случае никак не успеешь, поскольку от возникновения в голове арестанта идеи уйти из жизни до ее реализации могут пройти считаные часы, а то и минуты. Обычно тут есть какой-нибудь внешний катализатор – приговор, неприятная новость с воли. Если так, то тоже есть шанс предотвратить событие. Хуже, когда спонтанное решение об уходе из жизни возникает в результате внутренних процессов, накопленного стресса или «душевного озарения». Таких распознать сложнее всего, и именно их попытки самоубийства чаще всего и заканчиваются трагически.
Суициды всегда причинны. Но, как ни странно, почти никто не пытается уйти из жизни, испытывая глубокое чувство раскаяния. Обычно это лишь жалость к себе.
В тюрьме есть два основных способа уйти из жизни: через повешение или через резаные вены. Когда у нас на отделении произошел первый подобный случай, я, естественно, переживал. Пиночет же сказал мне по этому поводу только одну фразу: «Умер Макар, ну и … с ним». На меня это подействовало. И все последующие смерти я уже воспринимал спокойно, рутинно и безо всякого сожаления: «Умер Макар…»
К слову, смертей у меня на отделении было от трех до семи в год, вследствие самоубийства – больше половины из них. Это только по отделению. По изолятору цифры были другими. У меня в памяти даже не отложилась бо́льшая часть из таких происшествий. Кроме нескольких. Как законченных, так и предотвращенных.
В тот день я был на сутках в качестве дежурного врача. Это значило, что, помимо своей работы, я выполнял функции дежурной медицинской службы. В частности, встречал весь этап. Вечером, где-то уже после десяти, менты привезли очередную партию жуликов.
Я всех осмотрел, опросил, проверил сопроводительные документы и, не найдя повода отказать, принял. Среди этих людей был и один рецидивист. По документам пять или шесть ходок, все статьи понятные – разбои и грабежи. Человек явно понимал, куда он приехал, и в нем не было ничего, что заставило бы меня насторожиться или заподозрить что-то неладное. Обычный здоровый наглый зек. Очередной наглый зек.
А кончилось все еще хуже, чем начиналось. В четыре утра в одной из камер на сборном корпусе люди начали выносить дверь. Когда ее открыли, выяснилось, что этот «засиженный» тихонько залез в петлю. После отбоя он дождался, когда другие сокамерники уснут, бесшумно порвал простыню на полосы и смастерил из них подобие веревки. Когда его нашли – он был уже холодным. Спасать и реанимировать там было нечего.
Это был истинный суицид. Не демонстративная попытка, не шантажное поведение, а целенаправленное и хорошо исполненное самоубийство. Когда я пришел, рядом с камерой стояли три заспанных испуганных сокамерника и два сотрудника, которые ждали меня, оперов и других людей, необходимых в таких случаях. Мы составили акт, протокол, все описали, вызвали труповозку, сдали документы и забыли.
Ничего необычного.
Но мне он запомнился. Он был нелогичен и непонятен. Я хорошо чувствую и распознаю симптоматику. Это моя работа. Я общался с этим человеком за несколько часов до смерти, и у меня не было никаких сомнений на его счет. Он не производил впечатления человека, способного на импульсивные поступки. У него не было никаких признаков тревоги, страха или хотя бы сниженного настроения. Позже, когда я обсуждал этот случай с коллегами, один из старых и опытных сотрудников высказал следующую версию: за этим парнем был «должок по тюрьме», и, как только он заехал, ему о нем напомнили, вот он и нашел оригинальный выход.
Пусть так.
У меня на отделении сидел один пассажир. Осужденный убийца. Рецидивист. Он прошел несколько экспертиз, везде был признан вменяемым. Но у него были какие-то «хвосты» по колонии. Он боялся уезжать из изолятора, делая для этого все, что только мог придумать. Он отчаянно симулировал то одно, то другое заболевание. Героически терпел «лечение». Выписать его с отделения мне удавалось только на несколько дней. На общем корпусе он снова вытворял какую-нибудь дичь, и опера опять просили забрать его, так как справиться с ним они не могут. И я забирал.
В итоге я забил на его лечение и перевоспитание, просто содержал. Но в один из дней ко мне на прием записался его сокамерник. Сообщил, что тот прячет несколько лезвий-«моечек» и что его разговоры в последнее время крутятся вокруг темы самоубийства. Я подумал и прислушался, переведя фокусника в надзорную палату, где он и находился несколько дней.
Окно надзорной палаты выходит на запад. Это важно. В тот день ему выдали обед, он его съел и лег в кровать. На камере видеофиксации было видно, что он лежит, свернувшись калачиком и накрывшись одеялом с головой. Ну, спит и спит. Вечером, когда разносили ужин, он не встал с кровати. На обращения не откликался. Открыли камеру. Сдернули одеяло. А это подушка. Сам же жулик умудрился самоудавиться. Это западная сторона, и солнце засвечивало все, так что через камеру видеонаблюдения его видно не было. Часа четыре он был мертвый, пока его не нашли сотрудники во время раздачи ужина.
Однажды во время осмотра в сборном корпусе мое внимание зацепил один молодой человек лет 22–24 с неглупым интеллигентным лицом, достаточно нехарактерным для наших мест. Ничем не примечательный, без жалоб, без признаков психической патологии. Он был явно «не тюремный» человек. Из другого социального слоя, с воспитанием и образованием. Но от него веяло тоской и какой-то душевной болью, хотя симптомов депрессии у него не обнаруживалось. И я забрал его к себе на отделение. На всякий случай. От греха подальше. На тот момент я не знал ни его статьи, ни фабулы преступления. Ничего. Но «жопой почувствовал», что надо бы его к нам.
На отделении я выяснил, что у него статья за убийство, которого он и не отрицал. С ним приключилась весьма банальная
