Иосиф Левин - Суверенитет
Изменение политического суверенитета, т. е. переход политической верховной власти от одного класса к другому, влечет за собой и изменения юридической формы суверенитета.
Разумеется, расхождение между политическим и юридическим суверенитетом в эксплуататорском государстве имеет свои пределы: оно не может зайти настолько далеко, чтобы свести на нет какой-либо один из них. Форма определяется содержанием. Это означает прямую обусловленность юридического суверенитета политическим. Политическое господство дворянства находит свое выражение в условиях абсолютной монархии в его юридически закрепленных сословных привилегиях, особых правах на занятие высших должностей и т. д., а в буржуазно-демократических государствах политическое господство буржуазии – в особенностях избирательного права, в скрытых классовых цензах и т. п. Но в то же время политическая необходимость может диктовать предоставление тем или иным слоям, не принадлежащим к господствующему классу, т. е. к политическому суверену, права на участие в осуществлении юридического суверенитета, т. е. на формальное участие в высшей власти.
Важно отметить то, что политический суверенитет не может быть сведен к юридической форме деятельности государства. Власть господствующего класса не может быть исчерпана одними лишь правовыми формами ее проявления. И в этом смысле о суверене можно действительно сказать, что он выше законов. Мы уже видели, что на почве права идея суверенитета как действительного верховенства власти не может быть полностью раскрыта. Всякая правовая власть, т. е. власть, основанная на праве, в той или иной мере, в том или ином отношении ограничена и подчинена. Юридически даже учредительная власть является всегда в том или ином отношении и учрежденной властью. Только выходя за пределы чисто юридического, мы можем подойти к подлинному верховенству и к подлинному носителю этого верховенства – господствующему классу. Конечно, политический суверенитет обязательно находит и соответствующее ему юридическое выражение. Невозможно говорить о политическом суверенитете народа как совокупности всех граждан без всеобщего избирательного права. Нельзя говорить о суверенитете дворянства в абсолютном государстве без соответствующих сословных привилегий. Однако столь же бессмысленно сводить политический суверенитет народа к одному лишь избирательному праву, или референдуму, или вообще к любому другому праву власти, основанному на установленном законе.
При нормальных с точки зрения господствующего класса обстоятельствах, т. е. при таких обстоятельствах, когда политический суверенитет господствующего класса осуществляется без помех или угрозы извне или изнутри, презюмируется, что акты установленных органов государственной власти, соответствующие конституции так же, как и акты избирательного корпуса, суть акты политического суверена, и суверен иначе и не действует, как в соответствии с конституцией. Изменение самого порядка деятельности высших органов власти или конституции происходит с соблюдением этого порядка или конституции. Но при этом молчаливо исходят из того, что последним основанием конституции является то, что она есть возведенная в закон воля класса, что конституция держится длящейся волей или интересом господствующего класса.
Надо тут же оговорить, что когда мы говорим о воле класса или о воле народа, мы имеем в виду не волю в психологическом смысле, а проявляющийся в действии интерес. Воля класса и интерес класса по существу совпадают, так как первая полностью детерминируется последним. Право государства – это объективизация воли класса, а государственный строй – нормальный канал проявления этой воли. Но политический суверенитет находит свое выражение и в случае перерыва в нормальной государственной жизни, например в случае вражеского нашествия или узурпации власти, незаконной с точки зрения господствующего класса. Когда конституционные органы государства прекращают свое существование (или когда они не могут действовать в установленном порядке), тогда могут быть созданы новые органы (или новые формы деятельности старых органов), «правом» которых является их соответствие интересу и воле политического суверена в борьбе за сохранение своего суверенитета.
В тезисе классической доктрины буржуазных просветителей о том, что одно поколение не может своей конституцией связать все последующие поколения, сквозил взгляд на суверенитет как на власть, не исчерпывающуюся и не сводящуюся к одному лишь голосованию. Из этого положения вытекало, что новое поколение может проявить свою волю, не стесняя себя конституционными формами, установленными предыдущим поколением. Идеологи и законодатели прогрессивной буржуазии, поднимавшейся к власти, считали тогда одним из главных проявлений державности суверенного народа, в силу естественного права и против положительного права, право народа на восстание против узурпатора. Это было необходимо для обоснования борьбы буржуазии за власть против феодализма.
Американская декларация независимости, изданная в разгар войны за независимость против английского короля Георга III, устанавливала, что «когда какая-либо форма правления становится губительной для этой цели (т. е. обеспечения прав граждан), то народ вправе изменить или уничтожить ее и установить новое правительство». Якобинская конституция заявляла: «Да будет каждое лицо, которое узурпирует суверенитет, предано смерти свободными людьми – когда правительство нарушает права народа, восстание является для народа и для каждой части народа самым священным из прав и самой непререкаемой из обязанностей».
Это право на восстание имело двоякий смысл. С одной стороны, речь могла идти о восстановлении прав суверена, нарушенных тираном или завоевателем. С другой стороны, – и в этом заключался наиболее существенный и наиболее революционный момент этой доктрины – в этом праве на восстание суверенность народа как требование естественного права, т. е. как право на суверенитет, выступает против юридического суверенитета абсолютного монарха, объявляемого узурпатором естественного права.
Эта идеология буржуазии, борющейся против феодализма, нашла свое выражение в некоторых рассуждениях Локка, в которых он, впрочем, не без колебаний, выходит за рамки своего благонамеренного либерализма. Локк – один из провозвестников народного суверенитета, предшественник Руссо. Народ у Локка выступает как совокупность собственников. По Локку, основанием и источником всякой организованной власти является «народ». В государственном правопорядке народ выступает как избирательный корпус; законодательная власть, исполнительная и федеративная власть, равно как и прерогатива, осуществляются на законном основании соответствующими органами, включая и короля – до тех пор, пока они действуют в соответствии со своими задачами и целями, установленными «народом» и состоящими прежде всего в охране собственности (в том широком смысле, какой Локк придает этому понятию, включая в него также жизнь и свободу). Нарушение со стороны власти принципов общественного договора возвращает «народу» естественное право действовать внеправовыми с точки зрения положительного права, но правомерными с точки зрения «естественного права» способами для восстановления свободы и свободного правления. «Таким образом, – говорит Локк, – можно сказать, что общество (the Community) в этом отношении является высшей властью, но не постольку, поскольку последняя рассматривается как подпадающая под какую-либо форму правления. Ибо эта власть народа может иметь место лишь тогда, когда организованное правление (government) распалось. Во всех тех случаях, когда организованное правление существует, высшей властью является законодательная власть»[62].
Таким образом, по Локку, в нормальное время законными представителями «народа» являются конституционные органы власти, а высшая власть «народа» проявляется лишь в случае распада этих органов.
В период борьбы за власть буржуазия признавала право на восстание против тиранов и узурпаторов. После установления монопольного господства буржуазии это право стало не только лишним, но даже опасным.
Расстояние, отделяющее прогрессивную буржуазию XVIII в. от выродившейся буржуазии середины XX в. в лице ее наихудших, но зато в некотором отношении наиболее характерных представителей, можно измерить и наглядно представить путем сопоставления учения о праве на восстание с тезисом «прославленного» фашистского теоретика Карла Шмитта: «…суверен тот, кто решает об исключительном положении»[63]. Для прогрессивной буржуазии XVIII в. решающий признак суверенитета – право на революцию. Для фашизма решающий признак суверенитета – это «право» на подавление революции. Прогрессивная буржуазия XVIII в. допускает отклонение от правопорядка для революции, утверждающей, пусть формально, демократические права и свободы. Фашизм требует отклонения от правопорядка для контрреволюции, уничтожающей демократические права и свободу. Но это сопоставление относится не только к фашизму. Юридическая мысль и в так называемых демократических странах весьма далеко отошла от прогрессивных концепций классической доктрины буржуазной революции. Так, Уиллоуби указывает, что народ при любой попытке революционного выступления против власти «ставит себя вне государства». «Как бы ни правильным было поведение (масс) с моральной точки зрения, – Уиллоуби лицемерно надевает личину народолюбца, – но с юридической точки зрения они действуют не как политическое тело, а как толпа. Это не может быть актом суверенитета»[64]. Как будто акт суверенитета может подлежать только юридической оценке, т. е. оценке с точки зрения действующего права, зависящего от воли самого суверена.
