Семь лет в «Крестах»: Тюрьма глазами психиатра - Алексей Гавриш
Это было не очень короткое отступление про приемник, теперь же перейдем непосредственно к сборному корпусу.
Сборный корпус
Если психиатрический осмотр проводить правильно, то каждого вновь прибывшего должны вывести в отдельный кабинет для клинической беседы, по итогу которой выносится заключение, нуждается ли человек в специфической помощи, представляет ли угрозу для себя или окружающих и может ли содержаться на общих условиях.
Мой коллега и учитель Пиночет упростил это мероприятие до абсурда, имевшего при этом максимальную эффективность. В десять утра мы с ним приходили на сборный корпус. Корпусной брал ключи от камер и открывал нам их одну за другой. Пиночет, в халате и непременно с четками в руках, входил в хату, быстро оглядывал заключенных и скороговоркой произносил: «Я врач-психиатр, среди присутствующих есть сумасшедшие, припадочные, наркоманы или алкоголики?» Если ответ был отрицательным, он продолжал: «Вопросы, просьбы, жалобы есть?»
Он внимательно следил за реакцией на свои слова, и, если кто-то вызывал сомнение в плане психического состояния, или у кого-то были вопросы, или кто-то сообщал о наличии психиатрического диагноза, этот человек выводился из камеры и с ним уже проводилась более детальная беседа. И все это делалось прямо в коридоре, с виртуозной быстротой и точностью.
Если вопросов к нам или сомнений у нас не возникало, мы шли к следующей камере. Обычно с каждого этапа мы забирали к себе двух или трех человек. Экспресс-диагностика – очень классный и необходимый навык.
Мне первое время было очень страшно вот так легко, но при этом основательно и конкретно заходить в камеру, где тебя внимательно изучают от двух до восьми «урок». Ведь не только я их пришел смотреть, но и они меня. Со временем я научился. А еще немного погодя, когда у меня появились определенный авторитет и узнаваемость, это уже не составляло никакой сложности. Но когда я только-только начинал работать, у меня буквально тряслись ноги и потели ладошки.
Условия мои обычно были такие: три – пять – семь дней лечу как положено, снотворными и витаминками. Если же через условленный срок человек не желает сам идти на выписку, то я меняю диагноз на «острый психоз» и продолжаю терапию галоперидолом.
К себе мы забирали в основном алкоголиков, проскочивших мимо дежурного фельдшера. Не всех, но тех, которые вызывали у нас опасения в связи с вероятностью развития белой горячки. Если с похмельем зачастую можно справиться и в обычной камере, где кто-то даст аспиринчика, кто-то чифирчику намутит, и все будет норм, то «белочка» в камере – штука опасная как для самого белогорячего, так и для сокамерников. И увидеть вероятность развития делирия было крайне важным навыком.
С наркоманами, если их не переводили к нам сразу по прибытии, на следующий день бывало очень по-разному. Кто-то заезжал не в первый раз, знал, как выжить в обычной камере, и идти на психиатрическое отделение никакого желания не имел. Многие имели внушительный стаж, «переламывались на сухую» не в первый раз, и у них обычно была одна просьба: дать хоть немного снотворного. В таких случаях мы обычно сразу и проводили лечение – выдавали несколько таблеточек из того, что имели. Иногда, если человек располагал к себе и не борзел, я навещал таких на общем корпусе дня через три-четыре и подкидывал еще немножко сонников. Это было удобно и нам – меньше пациентов, и товарищам наркоманам, имеющим тюремный опыт, так как нахождение на психиатрическом отделении потом пришлось бы обосновать перед людьми. Репутация у нас была своеобразная.
Бывали и опытные люди, нормальные люди, но с реально большой дозировкой. Таких мы забирали к себе, обычно заранее оговаривая, сколько дней будет лечение. Если этих людей не ограничивать, они с легкостью садятся на шею, и от них уже хрен избавишься. Условия мои обычно были такие: три – пять – семь дней лечу как положено, снотворными и витаминками. Если же через условленный срок человек не желает сам идти на выписку, то я меняю диагноз на «острый психоз» и продолжаю терапию галоперидолом[12].
Следующая группа, кого приходилось госпитализировать, – это люди, которые просили защиты. С ними приходилось разговаривать в отдельном кабинете и детально прояснять ситуацию. А ситуации могли быть решительно разными, начиная от каких-то конфликтов с другими заключенными, которые могли привести к изменению статуса человека, и заканчивая неоднозначными отношениями с администрацией, которые могли быть и продолжением работы ментов руками оперов в изоляторе. У нас действительно была возможность в той или иной степени спасти человека. Мое неправильное решение в таком случае могло привести и к попытке повеситься, и к очередным резаным венам, и к рукоприкладству с разных сторон и с совершенно разными исходами. Мы принимали «социальное решение», добавляли немножко симптоматики, чтобы был благоразумный повод, и забирали человека к себе.
Нередко, когда мы приходили утром на сборный корпус, смена сразу сообщала, где есть люди, которые вызывают у них опасения из-за неадекватного, по их мнению, поведения. Таких мы смотрели в первую очередь. Ну, и у оперов тоже бывали просьбы по поводу того или иного человека. В основном в связи с наличием у какого-то пассажира конфликта с другими зеками и сложностью размещения контингента таким образом, чтобы избежать развития этого конфликта.
Через два или три года я нарушил эту систему экспресс-диагностики, разработав свою собственную, не менее эффективную, но лично мне более приятную. Хотя и занимавшую чуть больше времени.
Дело в том, что, помимо медработников, этап принимала психологическая служба. У них был свой алгоритм. Рано утром, часов в семь-восемь, психологи раздавали по камерам сборного корпуса тесты, которые вновь прибывшие должны были заполнить. Тесты достаточно простые, но при этом позволяющие составить психологический профиль каждого арестанта, что в дальнейшем при наличии соответствующего запроса давало возможность написать рекомендации для различных служб и ведомств.
В десять утра, когда ребяток таскали по кабинетам врачей, флюорографии и прочему, их заводили и в кабинет к психологам. Те задавали простые короткие вопросы: семейный статус, образование, были ли попытки суицида и так далее. Я же присутствовал в их кабинете и обычно молчал. Мне, чтобы сделать необходимые выводы, хватало наблюдения за их работой.
Вмешивался я в этот конвейер, лишь если понимал, что передо мной мой пациент, и тогда задавал необходимые для первичной диагностики и выставления диагноза вопросы. А приятной такая схема мне была потому, что в перерывах между клиентами я мог пообщаться на отвлеченные темы с прекрасными девушками.
Как мы работали после обеда
Вторую половину дня мы почти полностью отводили приему пациентов.
Мы не особо дифференцировали этот процесс: сейчас только пациенты на отделении или только пациенты по амбулаторной записи. Это все перемешивалось и было единым целым. Приоритет был только по срочности и остроте состояния. Большинство пациентов мы старались принимать у себя в кабинете, но, если по каким-то причинам сотрудники учреждения не могли довести человека до нас, приходилось идти на режимные корпуса самим.
И опять начну издалека. «С воли». В гражданскую больницу (или в психоневрологический диспансер) пациент обычно приходит в сопровождении родственников. Либо они его приводят уговорами и угрозами, либо у него самого в какой-то момент появляется понимание, что без специализированной помощи уже не справиться. С самого начала понятно, что на приеме человек с ментальными проблемами. И перед врачом стоит несколько задач, которые предстоит решить в процессе консультации:
• Оценить степень тяжести расстройства и решить, необходима ли госпитализация, или можно обойтись амбулаторным лечением.
• Определиться с нозологией и диагностической вилкой, в которой будет проводиться дифференциальная диагностика.
• Назначить план терапии и препараты, с которых начнется лечение.
• Успокоить родственников и ответить на их вопросы.
• Ну, и приступить непосредственно к лечению пациента.
Так должно быть.
Обычно.
В норме.
Тюрьма же – это кривое зеркало. И такая схема не работает.
