Джерри Спенс - Настольная книга адвоката. Искусство защиты в суде
Когда мы испытываем страх, не воспринимая его как разумный, полезный инструмент, когда прячемся от него, он надевает разные маски. Моя реакция на неконтролируемый страх — атаковать, я становлюсь агрессивным. Когда боишься противника, он нападает. Некоторые люди стараются спрятаться, как кролик в нору. Напуганный зуек, хромая и плача, словно у него сломано крыло, убегает и уводит от гнезда. Он обманывает. Мы не доверяем тем, кто прячется или обманывает, мы отвергаем их. Мы видим, что свидетели реагируют на страх точно так же, как и мы сами. Единственный подходящий метод справиться со страхом — стать его хозяином.
Когда подошло время начать мою заключительную речь в защиту Рэнди Уивера из Руби-ридж в деле об убийстве, судья повернулся ко мне и произнес:
— Мистер Спенс, можете привести свои аргументы.
Сердце заколотилось. Присяжные ждали, готовые оценить меня, моего клиента, нашу линию защиты. Мог ли я ответить федеральному прокурору? Его аргументы звучали так убедительно! По словам прокурора, Рэнди Уивер был злобным скинхедом, хладнокровным палачом, подготовившим убийство федерального маршала. Поверят ли они правде, которая была мне известна: убийцей было правительство США, а не Рэнди Уивер. В горле пересохло. Разум опустел. Все затопил страх. Я испугался и выпустил зверя. У меня появилось желание атаковать оппонента. К черту страх!
Я посмотрел вниз и попытался определить, где прячется страх. Он был там, где всегда, — в груди.
Я почувствовал его целиком, чтобы принять в себя. Потом посмотрел на присяжных.
— Дамы и господа, — начал я, — мне жаль, что я так боюсь. — Я слышал собственные слова так, словно говорил кто-то другой. — Жаль, что после стольких лет выступлений в суде я не могу чувствовать себя иначе. Вы, наверное, считаете, что я мог бы давно перебороть свой страх.
Мне показалось, что некоторые из присяжных удивились. Перед ними стоял адвокат, выступивший против правительства Соединенных Штатов, опросивший более пятидесяти враждебно настроенных свидетелей от правительства — агентов ФБР, маршалов, экспертов, — и вдруг он признается, что ему страшно?
— Боюсь, я не смогу предъявить вам те аргументы, которых заслуживает Рэнди Уивер, — сказал я. — После судебного процесса, длившегося почти три месяца, боюсь, что не оправдаю надежды. Мне хотелось бы быть лучшим адвокатом.
Каждое сказанное слово было правдой. И я знал, что присяжные тоже боятся. Признавшись в собственном страхе, я заговорил об их страхах. Они тоже должны бояться. Что, если они осудят невиновного? Что, если пропущены важные улики и доказательства? И наконец, что, если они не смогут свершить правосудие?
Между присяжными и мной установилась связь. Я почувствовал ее — общее симбиотическое взаимоотношение, — и мой страх начал спадать. Я увидел, как смягчаются лица, как присяжные принимают более свободные позы. Скоро моя речь полилась сама собой, я отдался на волю чувств. А поскольку я управлял своими чувствами, то мог говорить одновременно разгневанно и с юмором. Присяжных захватила речь, они внимательно слушали, несмотря на ее недостатки — неудачное начало, ошибки в синтаксисе, пространные отступления. Они прислушались к моим аргументам, потому что они были настоящими, и я был настоящим, и они оправдали Рэнди Уивера, который на самом деле был невиновен.
Некоторые могут сказать, что это произошло благодаря ораторскому искусству. Цицерон был великим оратором и мастером убеждать. Он считал, что говорить от сердца — глупость, которая не приличествует человеку, выступающему перед публикой. Он излагал аргументы, определив вначале свою цель. Затем Цицерон задавал себе вопрос, чего хочет аудитория. Затем он пытался решить, как можно воздействовать на умы и психику слушателей, чтобы они поверили тому, что он хочет до них донести, сделали так, как нужно ему. Как спрятать слабые аргументы и ошеломить аудиторию музыкой языка?
Но в мире, где правосудие ставится выше ораторского искусства, а истина — выше риторики, последователей Цицерона быстро разоблачают. Они слишком красноречивы и бездушны, слишком приятны и неэмоциональны, слишком умны и притягательны. Кто будет доверять опасному жулику, который одинаково умело может выступить за обе стороны в процессе, но делает это без искренней приверженности собственным взглядам?
В деле Рэнди Уивера мое красноречие было, так сказать, другого сорта, оно исходило от сердца, а голова его только направляла. Кроме того, за эти месяцы присяжные узнали меня, а я — их. Они наблюдали за мной во всевозможных ситуациях. Они слышали, как я говорю: «Не знаю», — если я действительно не знал. Они слышали, как я признавался, что нахожусь в замешательстве, если это было действительно так, что ошибся, если был не прав. Они видели, что я действительно забочусь о Рэнди Уивере, видели, как я возмущался, когда прокурор попытался несправедливо очернить его через религиозную веру, которая не была моей верой. К моменту заключительного выступления я давно доказал присяжным, что мне можно доверять, открывая правду о своем деле и о себе. Выступай Цицерон перед современным судом, по-моему, он заслужил бы огромное восхищение своим красноречием, но психические щупальца присяжных скорее всего нащупали бы в нем лицемера, каким бы отточенным ни было его мастерство.
В деле Уивера моя борьба за доверие началась с самого начала — вместе с сознательным допущением боли, страха и их преодолением. Боец на ринге маринуется страхом и получает от него свою энергию. Он входит на ринг, обливаясь потом, с колотящимся сердцем. Он пытается выглядеть уверенно, посылает приветствия толпе и старается сломить взглядом оппонента. Он наполнен энергией, о которой даже не мечтал. Его реакция становится быстрее, место разума занимают инстинкты. Подобным образом боец в зале суда принимает свой страх в себя, и из боли рождается творческая энергия, заставляющая его действовать интуитивно и мощно. Адреналин, побуждающий нас драться или бежать, питает нашу энергию и придает силы, это главный залог победы в зале суда.
Точно так же, когда мы сталкиваемся с боссом — этим всемогущим господином, который может уволить нас так же легко, как мясник перерезает горло ягненку, — мы чувствуем страх. «Боже мой! Зачем я все это затеял? Я вполне мог обойтись без повышения. Он запишет меня в интриганы, и, когда придет следующее сокращение, меня уволят. Мне же нужно кормить детей!» Но на верхней ступеньке вице-президент испытывает одинаковые чувства. Самый главный начальник может уйти. Председатель совета директоров, президент компании — они все уязвимы и могут, в свою очередь, быть отправленными на свалку в результате какого-либо непредвиденного события, которое ждет их, как пехотная мина на тропе. Менеджмент ходит по проволоке.
Бояться — нормально. Нельзя проявить храбрость, не испытав страха. Молодые безрассудные головы, обожающие опасность и не чувствующие страха, — всего лишь глупцы. Смелость приходит, когда осознаешь свой страх, бросаешь ему вызов и кидаешься в битву. Мне вспоминается капитан Ахав из «Моби Дика», который сказал, что ему на корабле не нужны люди, не боящиеся кита, а это означает, что ему не нужны глупцы. Черта между смелостью и безрассудством очень тонкая.
Наконец, мы видим в страхе союзника. Он предупреждает нас, защищает и готовит к битве. Мудрецы не боялись страха. Они его принимали, извлекали из него уроки, росли на нем и доживали до старости.
Как мы уже знаем, мы всегда рискуем. Но величайший риск — не делать ничего, когда нужно что-то делать. Бездеятельный организм умирает скоро. Я наблюдаю их каждый день — мужчин и женщин, проживших свою жизнь в запертых конурах страха. Как растения в темноте, они сохнут, желтеют и умирают. Разве не лучше прожить яркую, светлую жизнь и умереть на солнце?
Не дать разрешение на проигрыш. Среди нас есть немногие, кому не суждено проигрывать. Мы называем их победителями и считаем супергероями — как Мохаммеда Али, который хотя и терпел поражения в ринге и в жизни, но никогда не проигрывал. Нечто отличное от остальных, нечто сияющее и героическое создает вокруг таких людей ауру непобедимости. Я утверждаю, что нас невозможно победить без нашего разрешения на проигрыш.
К перспективе поражения можно подойти с нескольких сторон. Можно принять свое отступление и оправдать его, пользуясь удивительной возможностью человеческого разума давать всему рационалистическое объяснение. Можно убегать и испытывать после этого жгучую боль — мучительное понимание собственной трусости, которое гораздо тяжелее, чем боль от поражения в битве. А можно отказаться дать оппоненту разрешение одержать над нами победу.
Помню, как переживал после первого поражения в суде, когда видел, как выходит из зала женщина со своим искалеченным, опирающимся на костыли сыном. Присяжные вынесли решение, оправдывающее халатность железной дороги. Это было несправедливое решение, в результате которого мальчик не смог получить средства, необходимые для оплаты медицинских счетов. Я плакал. Но это не помогло. Я злился, обратив гнев на себя, ненавидел себя, презирал себя за некомпетентность и чувствовал острую боль вины.
