Про/чтение - Юзеф Чапский
Но заметка в газетах, что похороны пройдут en stricte intimité[419], к сожалению, не в Малагаре, его настоящей родине, но тоже вдали от Парижа, среди деревьев, в узком кругу родных и ближайших друзей, – приносит облегчение, потому что это связано с глубокой и истинной стороной его жизни, и все национальные трубы и барабаны, речи, Нобели и ордена перестают иметь значение.
* * *
«Ведь что такое взгляд назад? Его можно сравнить с тем моментом, когда водитель машины одновременно смотрит в зеркальце на оставшуюся позади дорогу…» Хаупт пишет в последнем номере «Культуры»: «Подробности исчезают, они были рядом такими яркими, а теперь едва держатся в памяти, потому что на нас несутся новые и новые…».
Водитель обязан смотреть вперед, в это новое и новое, и только на секунду может взглянуть в зеркальце назад. Насколько же иначе я это почувствовал сегодня под впечатлением от смерти Мориака, как будто теперь уже можно смотреть и смотреть назад, потому что зеркало заднего вида становится все важнее, новое все уменьшается, а изображение в зеркале заднего вида растет!
Мое первое открытие Мориака: почти 50 лет назад, шок, но любил ли я его? Мориака было трудно любить. Конечно, я читал романы – удушливый, жестокий мир, переданный с несравненной силой, мир отталкивающей религии, сросшейся со страстью обладания, бунт Мориака, его обнажение этой стороны религии, неразлучной с религией денег, герои романов – матери, терроризирующие своих детей, разрушающие их счастье, старые любовницы, жаждущие любви, ненасытные, преступные, и их мир – «пустыня тошноты» (так он назвал один из своих романов). Мориак умел в одной фразе передать ад ревности, ненасытности, но также в одной фразе и счастье взаимной любви девушек и юношей. Католический мир, впутанный в мир желания, полностью отрицающий пол как опасность и грех, изредка освещаемый секундами несравненного света, полного самопожертвования – святости.
Я буду жить с Тобой, потому что всякое другое сожительство полно опасностей. Буду жить с Тобой, потому что всякая другая пища – яд. Буду жить для Тебя, потому что тот, кто живет для себя и не живет для Тебя, не жив, но мертв.
Этой молитвой янсениста Хамона Мориак заканчивает свою работу о Расине.
* * *
«В этот взгляд на уходящее, прошедшее, – пишет Хаупт, – закрадывается собственный клубок мыслей… – это составляет наш отдельный, ненастоящий, не существующий по-настоящему мир».
Как сделать так, чтобы, когда пишешь о мире, который сегодня в два часа ночи Мориак унес с собой в могилу, ничто не было ненастоящим.
В 1930-м, а может быть, 1929 году я впервые посетил Мориака. Я тогда прочел «Страдания христианина» в «Нувель ревю франсэз». Позднее этот текст вышел в дополненной книжной версии по совету друзей-католиков со словом bonheur[420]. «Счастье и страдания христианина». Я в ту пору хотел писать о Розанове[421]. Какими же розановскими были эти страницы, написанные человеком другого полюса, темперамента и стиля жизни. Мориак уже тогда был звездой в мире современных писателей. До меня доходили слухи о его религиозном кризисе. Я увидел Мориака совершенно другим, нежели себе представлял. Мы сразу затронули вопросы, связанные с религией. Он сидел ссутулившись на диванчике и объяснял мне свою позицию, говорил с поразительной искренностью, как будто мы давно знакомы, сказал, что у него был период, когда он, живя в Париже, отошел от католицизма (от христианства, потому что для него христианство и католицизм всегда были понятиями равнозначными), отошел, казалось, насовсем. Ночью, в каком-то boîte de nuit[422], певица между более чем двузначными песенками позволила себе какую-то скабрезную шутку о Христе, «и я вдруг встал и вышел, не понимая, что со мной происходит, но не мог это слушать. И я поразился своему поведению. В чем дело? Откуда эта реакция? Значит, ты любишь Его – не этот мир?» (Гораздо позднее я нашел эту сцену в одной из книг Мориака.)
Он спросил меня тогда, какая его книга мне больше всего нравится, – я ответил, что «Destins» («Судьбы»).
Он отреагировал с неохотой: «Это самая мутная из моих книг (le plus trouble de mes livres), но знаете, – вдруг оживился он, – и она однажды сыграла освобождающую роль. Я получил письмо от юноши из Сен-Сира; он сообщал мне, что после ее прочтения решил поступить в монастырь».
Я машинально и беспечно возразил: «Если что-то отдалило меня от католицизма, так именно эта ваша книга!»
И вдруг я увидел, что для него мои слова были ударом в самое сердце. Он весь сжался.
«Ne dites pas cela»[423], – произнес он вполголоса.
Одна эта реакция дала мне понять, насколько вопрос религии был для него всеобъемлющим, даже физическим переживанием. Собственно, в тот момент я полюбил Мориака. Позднее я встречал его еще не раз, читал все его тексты до последнего «Bloc-note», но та первая встреча была и остается для меня самой значимой.
В последние месяцы я все собирался написать ему, напомнить о той встрече и сказать, как многим я ему долгие годы был обязан. Я все откладывал письмо и уже никогда ему этого не напишу.
1970
Две провокации
Он нашел его потом по следу и только тогда понял, откуда взялось его странное поведение…[424]
Чеслав Милош
В конечном счете я благодарен Чеславу Милошу за статью «Большие тени[425]», которая поначалу так меня возмутила. Благодаря ей я вернулся к «Теням в пещере[426]», книге, зачитанной до дыр, – вернулся с непреходящим жаром.
Милош удивляется, что в эмиграции она не вызвала громких споров. Слишком сложная? Конечно да, почти четыреста страниц, начиненная таким зарядом мысли, всегда связанной с реальностью сегодняшней Польши, не предлагающая читателю никаких ясных рецептов или выводов (начавшийся было в первой части роман с Белой Блузочкой быстро обрывается, уступая место почти исключительно идейным спорам). Она не заканчивается, как утверждает Милош, «обычным разведением руками» бессильного героя или даже автора, но требует от читателя, чтобы тот продолжил ход мысли автора и сам попытался прийти к выводу.
Нигде прежде я не читал такого
