Про/чтение - Юзеф Чапский
Ни одной санитарки, но молодой врач из Халлеровского полка берет его к себе в хату. Думаю: «Ночи не переживет, так пусть хоть на кровати умрет». На рассвете полк собирается покинуть деревню, и ее должны занять буденновцы. Ночь. Вопреки приговору врачей, брат не умирает. Полк на рассвете снова выдвигается на восток. Я опять гружу брата на телегу, он очень страдает. Мы едем сразу за нашим полком, и в тот момент, когда полк берет Броды, горстка молодых безумцев и железнодорожников прорывается из Львова по железной дороге на нескольких грузовых платформах, уже темно. Вторая ночь. Стась бредит в горячке. Ребята из Львова молниеносно грузят раненых на платформы и вывозят нас в Красне, к санитарному поезду Уяздовского госпиталя. Хирургический вагон. У Стася высокая температура, вокруг раны огромная опухоль, при надавливании она трещит – газовая флегмона. Главный хирург, Колодзейский, тут же вырезает ему широкий и глубокий кусок тела, вытаскивает лохмотья грязной рубашки, но не трогает осколок – это требует другой операции. «Если бы это была рука или нога – я бы ампутировал. Если ваш брат переживет эту ночь, то выживет», – говорит Колодзейский. Совсем рядом со Стасем лежит молодой солдатик, тоже раненый и тоже прооперированный, но он ранен в живот. Вдруг его лицо гаснет, застывает. Как восковое. Смерть.
Мой брат пережил эту ночь. Улан с 1917 по 1920 год, во время последней войны – два года в лесных отрядах АК в Кампиносской пуще и под Ченстоховой, много лет спустя умирает в Аргентине, снедаемый тоской по родине. «Лучше быть парубком в Прилуках, чем президентом во Франции!»
Колодзейского, который спас жизнь моему брату, я потом встретил в Старобельске, откуда он уже не вернулся, убитый в одной из Катыней.
Я возвращаюсь на фронт. Кшечунович упоминает битву под Холоевом – «следующий этап медленного отступления к линии Буга». Этот Холоев я хорошо помню. Вдруг правый фланг полка открыт, внезапный обстрел. Надо немедленно отступать, угроза паники. Вокруг повсюду – жужжание пуль, то короткое, то свист – почти песня.
Для меня Холоев – это прежде всего поручик Литевский. Он созывает спешившихся улан нашего эскадрона с таким спокойствием, как будто он не то что на муштре, а у себя в кабинете. «Все ко мне. Кто будет со мной, того ни одна пуля не возьмет». Отступаем.
Через несколько минут я вижу, как три улана на сивых лошадях галопом выносят с поля битвы умирающего ротмистра Закшевского, командира полка. Этот крупный, тяжелый человек лежит поперек, как огромная колода, подбрасываемый галопом трех лошадей. Я знал его еще в Бобруйске, его рассудительность и сердце одиночки.
Кшечунович дальше пишет о Жултанцах – как раз мой полк брал эту деревню. Она в низине.
Мы чувствуем себя в странной безопасности. Вдруг из-за холма – обстрел деревни. Наш полк отступает на запад, и тут Кшечунович, который смотрит на все это с холма, наблюдает один из прекраснейших видов, какой может себе представить солдат и кавалерист… Ураганный огонь артиллерии обстреливает Жултанцы. Одновременно по склону холма идет атака целой дивизии советской кавалерии в трех бригадах, в идеальном порядке развернутые линии с положенными отступами по четыреста метров, одна за другой, галопом спускаются к Жултанцам. Поначалу мы застыли, завороженные великолепием вида. Они прошли, как сон, промчались по малочисленным защитникам Жултанцев, потому что войска успели разойтись по хатам на простоквашу. Пронеслись галопом по деревне и исчезли за северным горизонтом.
Из самих Жултанцев это выглядело иначе. В тот момент, когда начался обстрел, я тоже садился «за простоквашу». Но когда бригады konarmii двинулись, наших войск в Жултанцах уже не было, они ушли из деревни на запад.
Меня и еще нескольких улан оставили на выезде из деревни в дозоре. В конце другой улицы стоят Адам Солтан со своими CKM[408]. Вижу, как по улице идет рысью эскадрон, переходя с шага на галоп, впереди офицер в черной gimnastiorce, все сабли вынуты их ножен и направлены прямо на нас. Нас разделяет пятьдесят шагов. В этот момент тачанка с пулеметом взвода Адама Солтана выскакивает галопом к нам. Остановившись, она дает очередь из пулемета, попадая в первые ряды всадников. Офицер падает, ранены несколько лошадей? Казаков? В эскадроне полное смятение, гонка остановлена. Я еще помню, как звали стрелявшего: сержант Патшиконт.
Тогда три бригады Буденного огибают Жултанцы. Тут и я вижу, но к северу от Жултанцев, ту самую кавалерийскую атаку, которую наблюдал Кшечунович. С моей позиции: тучи лошадей на полном скаку, всадников и блеск сабель на широкой равнине луга.
Стала ли очередь из пулемета (который, впрочем, тут же заело), остановившая движение передового эскадрона, причиной того, что дивизия Буденного не раздавила нас, а отклонилась на север? Хотя, как пишет Кшечунович, мы эту советскую дивизию совершенно не интересовали – она спешила на подмогу войскам под Варшавой, но мы тогда об этом не знали.
Последняя битва, которую описывает в своей книге Кшечунович, связывая ее с судьбой Леона Сапеги и его ранением, – атака 3-го эскадрона 8-го полка на шоссе Мосты-Кристинополь. Эта картина могла бы принадлежать перу кого-нибудь из героев Мицкевича. Кшечунович сыплет проклятиями, что назначенный командир полка не может участвовать в атаке («славной забаве»), в ходе которой эскадрон Сапеги захватывает несколько десятков телег с амуницией и берет в плен начальника штаба 72-й пехотной бригады; Сапега при этом «рубит и стреляет за десятерых».
* * *
Победа в битве под Комаровом (31.08.1920) едва упомянута в этой книге, потому что раненый Леон Сапега в ней уже не участвует.
По мнению автора и исходя из его тщательных изысканий, это была крупнейшая кавалерийская битва со времен Наполеоновских войн: шесть польских полков, двадцать советских. Время – три часа до полудня и полчаса вечером.
Только в тот день мы все почувствовали, что удача перешла на нашу сторону. Эту битву, эту двух-трехчасовую атаку, сражение 7-й кавалерийской бригады, а
