Галина Синило - История мировой литературы. Древний Ближний Восток

Целый сборник заклинаний («Книга заклинаний»), дошедший от вавилонян, состоит из шумерских плачей Инанны по Думузи, переведенных на аккадский язык (в аккадском варианте, естественно, фигурируют Иштар и Таммуз)[523]. На русский язык два фрагмента из этого сборника перевел В. К. Шилейко под названием «Вышла она на простор…»[524]. Как предполагают исследователи, тексты представляют собой запись мистериального действа, в котором чередовались хоровые и сольные партии. Вся метафорика подобных произведений подчинена выражению скорби по ушедшему в подземное царство Думузи-Таммуза и увядающей с ним природы, оплакиванию его как царственного жениха, покинувшего небесную невесту-супругу – Инанну-Иштар:

Вышла она на простор, припала к супругу,Вышла Иштар на простор, припала к супругу:

Горе, витязь Владычицы чар,Горе, жених мой, супруг мой,Горе, дитя Нингишзиды!

Горе, строитель сетей,Горе, жалостный дружка невестин,Горе, праведник, лик опустивший!

Горе, оплаканный мой,Горе, чадо Небесного Змея,Горе, брат Гештинанны родимый!

Пастырь, царевич Таммуз, жених Иштар,Государь преисподней, владыка могилы!

Не испил тамариск в вертограде воды,Не дала его купа на воле цвета;

У пруда не наплакалась ива,С корнем вырвана ива!

Среди древнейших аккадских текстов обнаружены любовные заклинания. Так, одно из них – «Эа Любимца любит…» – сохранилось на табличке, найденной при раскопках в городе Киш, и датируется примерно 2200 г. до н. э. Как предполагает исследователь и переводчик текста И. Клочков, эта табличка могла быть «пособием» для жреца-заклинателя, но более вероятно то, что она создавалась как «школьный текст» для изучения подобных произведений, как их образец[525]. Как «Любимец» в переводе передано имя аккадского божества (демона) любовной страсти – Ир’емума, считавшегося сыном Иштар, что сближает его и по функциям, и по происхождению с греческим Эротом (римским Амуром), сыном Афродиты (Венеры). И. Клочков полагает, что «Ир’емума-Любимца можно воспринимать и как олицетворение женской прелести и притягательности»[526]. Исследователь указывает также, что «Б. Р. Форстер переводит слово (Ир’емум. – Г.С.) как “любовные чары” (love charm), что не исключает значений “любовное колдовство”, “любовное заклинание”»[527].

Главная задача заклинания – заставить некую молодую особу откликнуться на любовное желание человека, обратившегося к колдуну-заклинателю. Речь идет о плотской любви, и вся метафорика текста прозрачно намекает на это: «Я схватил твой рот влажный, // Я схватил пестроцветные // Твои очи, // Я схватил твое лоно сырое» (здесь и далее перевод И. Клочкова [213]). Некое любовное магическое действо (или предполагаемое любовное соитие) происходит в саду, где девы, посланные Ир’емумом, собирают благовонную смолу фисташковых (мастиксовых) деревьев. Этот же сад, как и срубленный (обломанный) тополь, символизируют телесные прелести возлюбленной и утраченное девичество: «Я забрался в сад // Сина, // Срубил я тополь // В его день (урочный)» [213]. Это заставляет вспомнить библейскую Песнь Песней, в которой чувственная прелесть героини также уподоблена саду с сочными плодами, благовониями и цветами: «Замкнутый сад – сестра моя, невеста, // Замкнутый сад, запечатанный источник! // Твои заросли – гранатовая роща с сочными плодами, // С хною и нардом!»; «Ветер, повей на мой сад, // пусть разольются его благовонья! // – Пусть войдет мой милый в свой сад, // пусть поест его сочных плодов! // – Вошел я в сад мой, сестра моя, невеста, // собрал моей мирры с бальзамом…»; «Мой милый в свой сад спустился, // ко грядам благовоний, // Побродить среди сада // и нарвать себе лилий…» (Песн 4:12–13, 16; 5:1; 6:2; перевод И. Дьяконова[528]; ср. также Песн 6:11; 8:11–12).

Сходная метафорика обнаруживается и в любовном заклинании «Эйа Ир’емума любит…» (ок. 2200 г. до н. э.):

…Я запрыгнул в сад, озаренный Луною,Тополевую ветку обломил я в час заветный:Обернись ко мне, дева, говори со мною,Как пастух оборачивается к стаду,Как коза к козленку, овца к ягненку,Как ослица к своему осленку;Скажешь ты: «Его руки – мой подарок,Умащенье и страсть – его губы,Кружка елея в его длани,На плече его – кружка кедрового сока!»

В вавилонской поэзии в отличие от шумерской появилась светская любовная лирика. Названия многих любовных песен (первые строки этих песен) дошли до нас только в списках-каталогах, но даже по этим названиям мы можем судить о характере стихотворений, их тематической и стилистической близости библейской Песни Песней: «О, любимый, светает, приди!»; «Я не спала всю ночь, любимый, ожидая тебя!»; «Твоя любовь, господин мой, – благоухание кедра!» и т. д. Одно из стихотворений о любви – «Оставь попреки!..» – представляет собой маленький диалог, рисующий ссору влюбленных, как всегда, кончающуюся примирением. Он напоминает шумерские диалоги в форме спора Инанны и Думузи, однако здесь действуют вполне реальные люди и интонации их живы и естественны:

«Оставь попреки!Не много ль споров?Слово есть слово!Я не меняю моих решений!Покорный женщинеПожинает бурю!Кто не грозен,Тот не мужчина!»<…>«Я ищу твоего вожделения!Господин мой, я жду любови![………………………………………….]Я говорю с тобой денно и нощно!»«Возвращаюсь и возвращаюсь!Третий раз тебе повторяю:Не надейся, что я изменю решенье!Постой у окошка,Полови мои ласки!»

Здесь использован очень короткий размер, позволяющий создать впечатление живой разговорной речи. Очень силен лирический элемент и в некоторых текстах, входящих в группу дидактических сочинений.

Дидактика, афористика, исторические надписи

Как в Египте и Шумере, в Вавилонии особым почтением пользовались дидактические и афористические сочинения, прямо продолжавшие традиции текстов Эдубы. Многие тексты просто переводились с шумерского на аккадский, как, например, знаменитый сборник афоризмов, приписываемый Шуруппаку («Поучения Шуруппака»).

Особое осмысление в вавилонской литературе вслед за шумерской получила проблема теодицеи[529] (богооправдания), страданий невинных, социальных невзгод. Произведения такого рода ставили своей целью дать человеку определенную модель поведения в той или иной трудной ситуации и, вероятно, создавались в шумеро-аккадской Эдубе. Кроме того, на произведения, ставящие проблему теодицеи, оказывала влияние лирика «покаянных псалмов», писем-жалоб богам. Вероятно, под прямым влиянием шумерского сюжета о Невинном страдальце возникли два сходных произведения и в литературе вавилонской. Это «Старовавилонская поэма о Невинном страдальце» (по первой строке – «Муж со стенаньем своему богу плачется…»; дошел единственный список XVII в. до н. э., плохо сохранившийся). Весьма показательно начало текста, рисующее предельные страдания человека:

Муж со стенаньем своему богу плачется,Молится постоянно, просит его неотступно.Разум его пылает, мучительно наказанье,И от страданий дух мутится;Ослаб он, пал на колени, поник, склонился.Многи его наказанья – вот он приблизился, плача,Кричит, как осленок, от ослов отделенный,К богу свой вопль возносит;Как у быка – его рот, как у плакальщиц – завыванья.

К сожалению, именно та часть клинописной таблички, где записаны жалобы Невинного страдальца, очень повреждена. Тем не менее из с трудом восстановленных исследователями строк понятно, что герой настаивает на своей невиновности: «…прегрешенья, что сделал – не знаю. //…Не поносил я брата пред братом, // Друга пред другом его не хулил я» [249]. Произведение имеет весьма утешительный финал. Бог констатирует, что герой действительно не творил зла, и обещает восстановить его здоровье, подчеркивая, что он не хотел его гибели, и повелевая не забывать своего бога и совершать милосердные дела. Показательно, что бог так и не объясняет человеку (а тот и не спрашивает), за что же он был наказан, почему страдал.

Более поздняя «Средневавилонская поэма о Невинном страдальце»[530] (по первой строке – «Владыку мудрости[531] хочу я восславить…»; ок. XV–XII вв. до н. э.) достаточно сильно отличается от предыдущей. В ней хорошо сохранились развернутые жалобы Страдальца (здесь известно его имя – Шубши-мешре-Шаккан[532]), который в начале произведения описывает свои социальные несчастья (он потерял богатство, социальное положение, доверие царя и сограждан, живет в безвестности, презираемый всеми, хотя и не знает за что), а затем переходит к жалобам на страшные физические страдания, описание которых, весьма экспрессивное и подчас натуралистическое, достаточно сильно перекликается с жалобами страдающего Иова: