Вячеслав Пьецух - Русская тема. О нашей жизни и литературе
Непостижимым образом он влюбил в себя Сушкову, заставил ее отказать богатому и знатному жениху и, таким образом, предпочесть гадательный союз с человеком бедным и нетитулованным, да еще косолапым, да еще непрезентабельным на лицо. В конце концов, Лопухин получил от ворот поворот, девушку родные посадили под домашний арест, а Лермонтов написал несчастной анонимное письмо, в котором разоблачал коварство корнета Лермонтова и чудовищный его план. После он сознался Сушковой, что не любит ее, да и никогда не любил, и девушка осталась, что называется, на бобах.
Занятно предположить: если бы Михаил Юрьевич был статен и красив лицом или вовсе не придавал значения своей внешности, он вряд ли опустился бы до такой низкой выходки, хотя, вероятно, поэзия его была бы не столь пронзительна и остра. Впрочем, он был гением, а у них не всё так причинно-следственно, как у нас.
Что до второго пункта, сиречь слагаемого его молодого эгоцентризма, то непонятно, почему генеалогия Лермонтовых ему казалась нехороша. Вероятно, Михаила Юрьевича раздражало то же, что и Пушкина, сетовавшего на причуды истории, которая выдвинула на первый план молодые дворянские роды, идущие от певчих и разносчиков пирогов.
На самом деле род Лермонтовых был весьма древен, и, хотя в России они появились только в начале XVII столетия, при Михаиле Федоровиче Романове, в Шотландии Лермонты известны с XI века и упоминаются еще в связи с победой короля Малькольма над Макбетом, о которых писал Шекспир. Самый знаменитый предок Михаила Юрьевича — поэт и чернокнижник Томас Эрсильдаун Лермонт, написавший, по преданию, «Тристана и Изольду», а также прославившийся на всю Англию как пророк. Правда, отец нашего поэта был простым армейским капитаном, по выходе в отставку жил с сестрами в деревне, обеднел и умер сравнительно молодым.
С отцом Михаил Юрьевич почти не знался и в юные годы жил с бабушкой, родительницей его матери, скончавшейся в первой молодости. Бабушка его обожала и забаловала на всю жизнь. Оттого он никогда не знал недостатка в средствах, но мотом не был, даром что служил в лейб-гвардии Гусарском полку. Кажется, он только однажды позволил себе экстренное приобретение, когда купил у полкового командира лошадь за 1580 рублей; на современный счет, это то же самое, что оплатить стоимость итальянского автомобиля «дьяболо», который делается чуть ли не вручную и на заказ.
Из Гусарского полка его перевели в Нижегородский драгунский и сослали на Кавказ за стихотворение «Смерть поэта», потом вернули в гвардию и определили в полк Гродненских гусар, потом опять назначили в Гусарский, опять исключили за дуэль с французом де Барантом, зачислили в Тенгинский пехотный полк и опять отправили на Кавказ. Друзей он не нажил нигде, но офицером показал себя отчаянным, храбрым до безрассудства и несколько раз представлялся начальством к наградам за действия против чеченцев, однако государь Николай Павлович представления последовательно отклонял.
Царь был злопамятен и Михаила Юрьевича не любил. С одной стороны, это как-то греет, что наш самодержец имел сию слабость — входить в свойские отношения с русскими писателями. Если он симпатизировал кому-то из небожителей, то всегда с позиции старшего брата, а если недолюбливал, то именно так, как можно недолюбливать, например, племянника по отцу.
С другой стороны, это приятное качество вытекало из отношения наших деспотов к России как к семейному предприятию, а к русским как чадам и домочадцам, которых надо контролировать, школить и направлять. Он и направлял. Сочинит корнет Лермонтов филиппику на высшее общество, стравившее Пушкина с Дантесом, — царь его на Кавказ, освежиться под чеченскими пулями. Зачитает поручик Достоевский приятелям письмо Белинского к Гоголю — он его в каторгу за такую дерзость, а после в солдаты линейного батальона вплоть до выслуги в ундера.
И ведь не глупый был человек, говорил про себя — «мы, инженеры» и носил шпагу с георгиевским темляком. Как тут было не понять, что властелин 1/5 части земного шара безусловно поставит себя в дурацкое положение, если станет отслеживать каждый чих 23-летнего мальчика, сочиняющего стихи… Или, напротив, Николай Павлович мудрый был человек и отлично понимал, что Россия такая страна, где стерпят мор и трёхлетний голод, но легко поддадутся на подметные письма и сострадательные стихи [5] .
Разве что он был точно читатель неквалифицированный, поскольку ему резко не понравился «Герой нашего времени» [6] и он писал императрице, что-де Лермонтов «по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора». С чем государыня деликатно не согласилась, даром что была немка и не выказывала значительного ума.
С одной стороны, это как-то греет, что император пристально следил за текущей литературой и прочитал «Героя нашего времени» за два дня, но, с другой стороны, огорчает, что отец нации литературы вовсе не понимал. Впрочем, по-настоящему культурных вождей у нас не было никогда.
Вот Фаддей Венедиктович Булгарин, тот понимал и напечатал в своей «Северной пчеле» восторженный отзыв о лермонтовском романе, находя в нём органическое продолжение пушкинской традиции, или, лучше сказать, метода выделения прекрасного в чистом виде, в каком оно оказывается настолько же жизнетворным для духовного организма, насколько для физического всегда были энергия солнца и кислород. Дескать, нет в «Герое…» ни морали, ни философии, ни сколько-нибудь осмысленного движения, а как прочитаешь, так сразу захочется обогреть несовершеннолетнего сироту. Такая характеристика тем более дорогого стоит, что Фаддей Венедиктович по-человечески Михаила Юрьевича не любил.
И то сказать: кроме Сушковой да бабушки Елизаветы Алексеевны, никто его не любил. И он никого не любил; приятельствовал с двоюродными братьями, товарищами по полку, своим издателем Краевским, но друзей у него не было никогда. Это, во-первых, потому, что никто ему был не нужен, а во-вторых, по той причине, что он сам тяжелый был человек.
Среди наших художников это явление обыкновенное, и особенно русский писатель по преимуществу человек тяжелый: Херасков был злюка и подхалим, Сумароков злюка и драчун, Ломоносов злюка и интриган. Левитов с Николаем Успенским были форменные негодяи, Пушкин, и тот про себя писал «И с отвращением читая жизнь мою…», Л. Толстой был просто невыносим. Но вот какое дело — Михаил Юрьевич зло проказничал по той же причине, по какой Чехов хандрил, Гоголь морил себя голодом, Л. Толстой занимался богостроительством, Куприн пил, то есть по той причине, что Провидение занесло их в чуждую, враждебно организованную среду.
Отсюда понятно, почему писатель так или иначе перпендикулярен своей современности, — потому что он собственно человек, в идеальном понимании этой категории, который ненароком попал в сумасшедший дом. Или наоборот: если собственно человек есть всё-таки восхитительная аномалия, в своём роде помешательство природы, от которого рождаются «Старосветские помещики» и 1-й концерт для фортепьяно с оркестром, то писатель — это юродивый, полоумный, томящийся в царстве здравого смысла, от которого рождаются биржевые котировки, песенки, потворствующие половому созреванию, и футбол.
Из этой логики вытекает, что писатель — немножко Христос, принесённый Провидением в жертву ради поддержания человечного в человечестве, а крестными муками ему служат не отпускающая мысль, озлобленность против современности, алкоголь. То-то Михаил Юрьевич ничем так последовательно не занимался, как злословием, и больше всего любил издеваться в глаза над кем попало; если издеваться было не над кем, он часами донимал своего денщика Василия Сердюка.
На что малосимпатична эта повадка, а и понять Лермонтова можно, и простить легко, поскольку случай занес его в Россию первой половины XIX столетия, к маниловым и собакевичам, которые ели, пили, мудровали над дворовыми, флиртовали, презирали звание литератора, стрелялись, картежничали и в лучшем случае изредка заглядывали в Часослов. Правда, тогдашний читатель отличался поразительной чуткостью и сразу поставил Лермонтова наравне с Пушкиным. Но в ту эпоху интересы просвещенного общества еще сосредоточивались на литературе, ибо дело было до телевидения, наркотиков, всеобщей грамотности и гегемонии дурака.
В остальном внешняя жизнь была неприемлема, как сейчас, и опять же немудрено, что над Михаилом Юрьевичем довлело озлобленное неприятие действительности и он откровенно чаял небытия. Белинский о нём писал: «Эта разудалая русская голова так и рвется на нож». И точно: Лермонтов был безрассудно храбр в бою, едва не заставил де Баранта драться вдругорядь, однажды его вызвали на поединок сразу трое попутчиков на Георгиевск, и он буквально вынудил картель [7] у Николая Мартынова, который ни сном ни духом не собирался приглашать его к барьеру, так как был добродушен и трусоват.
